Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [93]

Ирина никак не могла избавиться от этого пророческого беспокойства. Она, теперь студентка четвертого курса московского Литературного института, состояла в отношениях со студентом-французом по имени Жорж Нива. Он приехал в Московский университет учиться в рамках программы обмена. Борис всячески одобрял избранника Ирины и желал, чтобы Жорж женился на ней. Он хотел, чтобы Ирина была финансово и эмоционально защищена, когда после окончания ими обоими учебы уедет к Жоржу во Францию.

Той зимой Ирина и Жорж подолгу готовились к экзаменам в «избушке». Вот как она вспоминала эти дни: «Часов в восемь придет Б. Л.[570] Он очень любил посещать нас, даже в отсутствие матери, в эти темные зимние вечера, любил сознавать, что где-то среди сугробов светится окошко, за которым его ждут. Мы бросались ему навстречу, помогая стащить и стряхнуть такую тяжелую шубу, он, слегка запыхавшись от подъема, оправдывался: «Сейчас, поднимаясь, задохнулся и подумал: Господи, да ведь восемьдесят уже! А потом вспомнил – да нет, еще только семьдесят!» И смеялся вместе с нами».

Ольга впоследствии писала: «По молчаливому соглашению держаться в те дни на юморе, извлекая его откуда возможно, мы таким, казалось бы, «легким» отношением к происходящему заразили и Б. Л.». Борис любил рассказывать забавные истории о незначительных, «лубочных» событиях: о персонажах из деревни, которые прорывались на дачу или предлагали зашифровать для него роман. Это были ребячливые, актерские истории, игра на публику, и Ольга видела его насквозь. Борис в значительной мере преувеличивал их веселость, тогда как в действительности в то время он все воспринимал очень болезненно. Ольга знала это; однако, чтобы поддержать в нем бодрость духа, все они «хохотали,[571] и со стороны можно было подумать, что все легко и ладно».

Самые любимые и драгоценные воспоминания Ирины о Борисе тоже относятся к их последнему совместному Новому году: «Елка с зажженными свечами,[572] и в их заметавшемся, плывущем пламени озаренное внезапным воспоминанием лицо Б. Л., красивое, прекрасное – но уже какое-то уходящее, прощальное, как сам этот колеблющийся свет». Ольга хлопотала у стола, насмешив всех щедростью порций (на каждого пришлось по полкурицы). «Мы выпили настоящего французского шампанского в честь наступающего года – год предстоял блистательный, головокружительный. Б. Л. ждала работа, пьеса, ее успех, меня – Франция, новая жизнь, счастливая любовь… Когда очередь дошла до хлопушек, все были уже порядочно пьяны – не столько от шампанского, сколько от возбуждения. Пели, передразнивая Шеве, «О Танненбаум,[573] Танненбаум…».

Но потом она отрезвляюще добавляет: «Как и всегда, Б. Л., наш двурушник, поделил свое пребывание – до одиннадцати он был с нами, а потом, спохватившись, заспешил к себе, где уже ждали гости и – семья. Мы проводили его до поворота, как обычно, – у нас ведь тоже были свои границы, переступать которые не полагалось».

Когда они возвращались сквозь снегопад к «избушке», Ирина размышляла об этом вечере. «Б. Л. был в добром здравии, но я чувствовала, как что-то уходит. Часто он устремлял взгляд поверх наших голов и вглядывался как будто в вечность. Он был в ударе в тот вечер; рассказывал блестящие, захватывающие истории, и никак нельзя было сказать, что что-то не так. Но у меня возникло предчувствие, что он вглядывается в будущее – в будущее, частью которого ему не быть».

XII Правда их мучений

В первые месяцы 1960 года жизнь Ольги и Бориса, казалось, вернулась в прежнюю колею. Ольга часто ездила в Москву по литературным делам Бориса, а когда возвращалась в Измалково, он уже ждал ее, расхаживая взад-вперед перед «избушкой», не способный полностью успокоиться, пока его «правая рука» не окажется рядом. По воскресеньям Ольга часто ходила на лыжах с друзьями, а потом развлекала их в «избушке» за обедами, проходившими в живой непринужденной обстановке. «Иногда Б. Л. обедал[574] на «Большой даче», иногда со мной – никакого твердого правила на этот счет не было», – говорила Ольга.

В среду, 10 февраля Борис праздновал свое семидесятилетие. «Удивительно[575]– каким он был молодым, стройным в этом возрасте: всегда с блестящими глазами, всегда увлеченный, по-детски безрассудный».

Утром в свой день рождения Борис пришел в «избушку», и они с Ольгой выпили коньяку, а потом «жарко целовались» перед потрескивавшей печкой. Борис повернулся к своей возлюбленной и сказал со вздохом: «А все-таки поздно все пришло ко мне! И как мы вдвоем, Лелюша, вышли из всех неприятностей. И все счастливо! И так бы всегда жить». Они сидели и «с наслаждением» читали стопки юбилейных поздравлений, рассматривали подарки, присланные со всех концов света. Неру прислал будильник в кожаном чехле. Среди подарков были маленькая статуэтка, изображавшая Лару, декоративные свечи и тонко выписанные образки святых из Германии.

Зима переходила в весну, Борис самозабвенно трудился над «Слепой красавицей». Он регулярно переписывался с Фельтринелли, сообщая, как движется работа над пьесой: проницательный итальянский издатель настаивал на эксклюзивных всемирных правах на все его произведения – прошлые, настоящие и будущие. Частью ежедневного ритуала Бориса стало чтение каждый вечер в «избушке» новых отрывков из пьесы. «Вечерами, обманывая себя и меня, он был оживленнее,