Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [88]

Любому вдумчивому читателю «Правды» было очевидно, что Пастернак писал это письмо под принуждением. Письмо объясняло, почему он отказался от Нобелевской премии по литературе, и постоянный упор на добровольность этого поступка наталкивал на совершенно обратный вывод. Там были такие строки: «Когда я увидел,[543] какие размеры приобретает политическая кампания вокруг моего романа, и убедился, что это присуждение – шаг политический, теперь приведший к чудовищным последствиям, я, по собственному побуждению, никем не принуждаемый, послал свой добровольный отказ». В заключение «Пастернак» писал: «В продолжение этой бурной недели[544] я не подвергался преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Я хочу еще раз подчеркнуть, что все мои действия совершались добровольно. Люди, близко со мной знакомые, хорошо знают, что ничего на свете не может заставить меня покривить душой или поступить против своей совести. Так было и на этот раз. Излишне уверять, что никто ничего у меня не вынуждал и что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое я живу, и за людей, которые меня окружают».

Когда шумиха стала утихать, Борис телеграфировал сестрам, которые, как он понимал, были расстроены кампанией, развязанной против него Кремлем: «Гроза еще не закончилась,[545] не горюйте, будьте тверды и спокойны. Устал, люблю, верю в будущее». 11 декабря Борис написал Лидии по-английски слегка закодированное послание о том, что он все еще под надзором: «Все письма, которые я получаю,[546] конечно, скрупулезно изучаются. Но если число заграничных писем достигает двадцати в день (был день, когда пришло 54 заграничных письма разом), ваше свободное и честно написанное послание не прибавит к этой стопке и не убавит ее. Я сказал шв[едскому] корреспонденту, что обязан спасением моей жизни вмешательству друзей со всего света. Нет, возразил он. Вы обязаны им Ларе [Ольге], ее мужественной деятельности».

Когда драматический 1958 год приближался к концу, по его итогам у «Доктора Живаго» появился целый ряд наград. Лондонская Sunday Times в своем обзоре «Книги года» без тени сомнения заявила, что «Доктор Живаго» – роман года». В Италии «Живаго» стал лауреатом премии «Банкарелла» за 1958 год – это одна из самых значимых итальянских литературных наград, присуждаемых бестселлерам.

После второго «покаянного» письма Борис и Ольга стали проводить в Москве меньше времени. Давление, оказываемое на них, ослабло, и «избушка» снова стала их убежищем. «Трагедию мы, казалось, пережили[547] и теперь делали все, чтобы жизнь не выходила из обычной колеи, – писала Ольга. – Никогда еще не было между нами такого сердечного единодушия». Когда Ирина увидела Ольгу и Бориса, вернувшихся в Измалково, она «поняла, что все хорошо и что буря уже миновала… гуляли по Переделкину, которое так хорошо знали, вплоть до последнего деревца, которое было нашим настоящим домом. Мы снова дышали».

Ольга с удовольствием наблюдала, как Борис порой пил самогон с хозяином дома, у которого она снимала комнату, – Сергеем Кузьмичом. Борис восхищался сочной речью «старого пройдохи». Ольга и Борис слышали сквозь стену разговоры Кузьмича с женой-инвалидом. Регулярно являвшийся домой навеселе Кузьмич любил раздразнить бедняжку-жену разглагольствованиями о том, каким он был в прежние времена «лютым до баб», и даже хвастался, что мог бы с легкостью увести у Бориса Ольгу. Веселье, которое вызывало самохвальство старика, приносило Ольге и Борису такое нужное обоим облегчение. Они навсегда остались благодарны Кузьмичу за то, что смогли найти приют в его доме.

Ольга и Борис возобновили нормальную жизнь. «Просто как щука, брошенная в реку,[548] нырнул он в свой боготворимый быт, в свой привычный обиход, – писала Ирина. – Б. Л. с радостью бросился в объятия, открывшиеся ему во всем мире. Так же как раньше, о чем бы ни заговорили, он все сводил к роману, теперь он большей частью говорил о письмах, о своих корреспондентах, о том, что будет писать в ответ, приносил всевозможные трогательные почтовые подарки – свечки, старинные открытки, горшочки».

Борис обещал Поликарпову не отвечать согласием на просьбы иностранных корреспондентов о встрече с ним: он вывесил на своей входной двери рукописную табличку, на которой на трех языках – английском, немецком и французском – было написано: «Прошу меня простить,[549] но я не принимаю». Хотя Ирина саркастически замечала: «Этот договор соблюдался не слишком строго. Пресс-корреспонденты больше не приходили к нему домой, но ничто не мешало им встречаться с ним, когда он уходил на свои многочисленные прогулки, расписание которых было точным, как часы».

Вечера, возобновившиеся в «избушке», дарили Борису возможность забыть о напряжении и тревогах, особенно когда Ирина привозила с собой молодых друзей из Москвы. «Ему так важно было знать:[550] его по-прежнему любят и уважают, им восхищаются, гордятся», – писала Ольга. Все усаживались на веранде, болтая и смеясь. Когда Борис собирался возвращаться на свою дачу, Ирина с друзьями провожали его по тропинке и длинному мосту через пруд. «Б. Л. был возбужден,