Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [49]
Борис регулярно бывал у родных Ольги, стараясь как можно чаще снабжать их деньгами. «Как всегда, он очень торопится – и действительно, ему некогда, – вспоминала Ирина, – но, кроме того, он хочет уйти от зрелища нашего неблагополучия, от своей безумной жалости к нам… можно подыскать объяснение безоглядному чувству вины, всегда владевшему Б. Л… наша трагическая судьба, наше сиротство, по советской логике, имело в нем свою причину – из-за него арестовали маму, умер от горя дед». ««Ирочка, ты, конечно, не хочешь, чтобы я ушел, но мне действительно надо спешить…» Ритуальный шумный поцелуй на прощанье, хлопает дверь, Б. Л. быстро… спускается по лестнице. А теперь бабка положит деньги в сумку, пойдет платить за квартиру и накупит нам всяких вкусных вещей».
В это время у близких не было никакой конкретной информации о судьбе Ольги. Лишь позднее они узнали, что после короткого «курорта» в менее страшной пересыльной тюрьме ее вместе с другими «вредными элементами» выслали в исправительный лагерь в Потьме.
После Бутырки Ольгу и других заключенных, «как сельдей в бочку», запихивают в пульмановский вагон. «Духота и смрад». Ольге повезло попасть на третьи багажные нары в верхней части купе, откуда видно было небо. «Я сочиняла стихи о разлуке и тосковала, глядя на месяц[290]». Последней частью пути был пеший переход под открытым небом. Ольга шла рядом с заключенным стариком-генералом, который пытался утешить ее словами: «Скоро все кончится».[291]
Ольга оказалась совершенно не подготовлена к тому, какой тяжелой будет жизнь в Потьме. Тамошнее знойное лето давалось ей еще тяжелее, чем арктические зимы. По тринадцать часов в день приходилось трудиться на иссушенных солнцем мордовских полях, распахивая пекшуюся неподатливую почву. Ее главной мучительницей была бригадирша с садистскими наклонностями по фамилии Буйная. Заключенная-агрономша была «сухонькой, маленькой, остроносой женщиной»,[292] похожей на хищную птицу. Буйная отбывала десятилетний срок за какие-то прегрешения в колхозе. Два ее сына тоже «тянули срок» в уголовных лагерях на Севере. Она гордилась доверием лагерного начальства и поддерживала свое привилегированное положение, демонстрируя конвойным умение запугивать женщин, подобных Ольге.
Пятилетний срок Ольги считался коротким; большинство тогдашних приговоров отличались от него в бо́льшую сторону на десятилетие, а то и не на одно. Более мягкие приговоры порождали у других заключенных возмущение и озлобленность. Одна из Ольгиных знакомых лагерниц, пожилая крестьянка с Западной Украины, получила 25-летний срок просто за то, что напоила молоком незнакомого мужика, который оказался бандеровцем. Но самую сильную ненависть Буйная приберегала для московских «барынь», которых считала неженками, не годными для тяжелой работы. Она предпочитала крепких крестьянок-украинок, которые всю жизнь трудились на полях и были намного выносливее. Крестьянки тоже ненавидели москвичек с вызывавшими недоумение «короткими приговорами», считая их едва ли лучше своих тюремщиц, поскольку в их глазах «барыням» давали сравнительные поблажки.
Единственной эмоциональной поддержкой для тоскующих по родным и одиноких заключенных, которые никогда не знали точно, какая судьба их ждет, были письма из дома, которых, как они с болью осознавали, они могли больше никогда не увидеть. Москвички были готовы на что угодно, только бы получить письмо – они соглашались работать по воскресеньям ради возможности заслужить малейшую привилегию; и за это крестьянки ненавидели их еще сильнее.
Но для самых вопиющих издевательств тюремщики особо выделяли группу осужденных монахинь. Монахини отказывались работать в полях, предпочитая отправку в штрафные бараки с душными карцерами, полными клопов. Их выволакивали из бараков, как мешки, и швыряли в пыль рядом с вахтой, где они лежали под палящим солнцем в тех же позах, в каких падали. Солдаты бесстрастно пинали и отпихивали их к стенам вахты; красивые молодые женщины, немощные старухи – со всеми ними обращались с одним и тем же грубым презрением. Монахини, в свою очередь, «своих палачей открыто презирают, поют себе свои молитвы – и в бараке, и в поле, если их туда вытащат силком», – вспоминала Ольга. В отличие от остальных заключенных, они могли обходиться без писем, что делало их еще более несгибаемыми. «Администрация их ненавидит.[293] Твердость духа истязаемых ими [охранниками] женщин их самих ставит в тупик», – писала Ивинская. Они не брали «например, даже своей нищенской нормы сахара. Чем они живут – начальники не понимают. А они – верой».
Лето 1952 года Ольга вспоминала как худшее за все время своего срока. «Просто ад! Так оно и есть, наверное, в аду». День начинался в семь часов утра, и «государственным рабам» предстояло обработать несколько кубометров спекшейся, как камень, земли. Чтобы заработать дневной паек, Ольга должна была «поднимать» почву, мотыжить неприученными к этому руками, которые и удержать-то тяжеленное кайло не могли. Буйная весь день кричала на женщин. Она то и дело грубо хватала Ольгу за руку, совала ей кайло обратно в руки, когда Ольга его роняла. «Дострадать бы день до конца,
