Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - [97]

Боря сделал это на Главпочтамте, у метро «Кировская», а потом пришел к нам на Потаповский и таинственно заявил об этом. Он знал, что я была против этого шага: когда 24 октября он давал мне телеграмму с благодарностью для отправки в Нобелевский комитет, то спросил меня:

— Может быть, стоит подождать, когда успокоится Поликарпов?

Я сказала Боре, что мы их уже давно успокоили выходом романа «Доктор Живаго». И не надо молчанием оскорблять Нобелевский комитет. В тот же день я поехала в Москву и отправила в Стокгольм благодарственную телеграмму Бориса Леонидовича.

Ариадна тяжело переживала предательство семейства Пастернаков и горько сказала:

— Я этого им никогда не прощу.

В те дни Ариадна вспомнила рассказ Лили Эфрон, сестры Сергея Эфрона, мужа Марины Цветаевой. У нее в комнатушке Аля жила в 1955 году после возвращения из туруханской ссылки. Лиля рассказывала Але о ее брате Муре. После возвращения в Москву из эвакуации[322] Мур поведал тетке о своей горемычной голодной жизни в Ташкенте, где он случайно встретился с Евгением, сыном Пастернака.

— Поразительно, — удивлялась Аля, — как Мур мог тогда почувствовать темное нутро Евгения даже за время короткой встречи с ним в Ташкенте[323].

Жгучая неприязнь Ариадны к семейству усугубилась после нашего ареста и суда в 1960 году. На суде фигурировали свидетельства членов семейства Пастернак против нас. Они называли меня и Иру авантюристками, заставлявшими Пастернака требовать из заграницы деньги, которых семейство никогда не получало. В то время как с конца 1957 года благополучие Большой дачи поддерживалось на деньги от Фельтринелли, а с осени 1958-го — и на деньги от Жаклин, которые поступали как часть гонорара за роман. Под них Пастернак занимал деньги у Чуковского, Иванова, Руге и других знакомых на большие расходы по даче[324].

Во время предсмертной болезни Бори в 1960 году меня не пропускали к нему. Я часами стояла у забора Большой дачи и видела приезжавшего Евгения, но Борис Леонидович, как мне говорили медсестры, его к себе не подпускал. Брить себя он позволял только Лене.

В день похорон мы с утра пришли во двор дачи, и здесь к нам направился из дома Евгений. Он стал что-то говорить об избежании истерик и скандала и что-то еще непристойное о театральщине. Уже позже я поняла, что он был направлен к нам Зинаидой или Воронковым. У Александра Леонидовича (брата Бориса Пастернака. — Б. М.) и у Лени хватило чести и стыда, чтобы не идти ко мне с этим гнусным поручением.

Этот эпизод описан в книге Ирины «Легенды Потаповского переулка» на странице 187:

Из дома вышел Женя, старший сын Бориса Леонидовича, и направился к нам. Никого из семьи мы еще не видели, и при его приближении — он шел как посланец клана, семьи — мама напряглась, и мы кольцом окружили ее. Не уйдем! Увы, больно сейчас вспоминать те холодные и странно звучащие фразы, которые он с трудом выдавливал из себя. Он видел, как мы страдаем, каково горе мамы, но ответная волна не поднялась в нем. Он не позволил себе разделить это горе с нами. Он просил, чтобы не было никаких спектаклей или театра (не помню точно, как он выразился), о чем якобы просил отец. О боже, мог ли Борис Леонидович думать об этом! Специально просить! Мама, по-моему, ничего не понимала, потому что он говорил обиняками, и она никак не могла взять в толк, что за театр.

Ольга Ивинская рассказывала:

— 3 июня, на другой день после похорон Бори, Хесин с чинами из КГБ явились на Потаповский и силой отобрали у меня рукопись пьесы. 5 июня Аля прислала письмо из Тарусы — просила нас приехать погостить на несколько дней.

Из письма Ариадны:

Дорогие Ольга и Аришка, приезжайте к нам погостить на три-четыре дня, чтобы отдохнуть, отвлечься, переменить хотя бы ненадолго обстановку. <…> Мне хочется услышать о Бориных похоронах именно от вас и именно здесь — в этой дивной природе, несказанной, сказанной только им. Люди говорят, что похороны были изумительные. Вы обе умницы, вы обе поразительно хорошо, с таким достоинством держались все эти невыразимо трудные дни. Глубоко уважаю вас за вашу выдержку, за ваше достоинство во имя Бори. Крепко, крепко целую вас, мои дорогие. Ваша Аля.

Продолжение рассказа Ольги Ивинской:

Мы с Ириной поехали на две недели в Тарусу, где было так тепло и покойно с Алей. Выслушав наш рассказ о похоронах Бори, она спросила:

— А что сказали над гробом Евгений и Леня, прощаясь с отцом?

Я ответила, что они ничего не говорили, промолчал и Александр Леонидович. Короткую речь произнес только Асмус. Аля с горькой усмешкой произнесла:

— Я так и думала. Что им людской закон? Эти трусы сговорились с властями, чтобы скрыть предсмертную волю Бори. Держитесь подальше от семейства и ждите новых набегов гэбэшников, — пророчески изрекла она.

В августе меня арестовали, отняв весь архив, а в сентябре неожиданно арестовали больную, всю в струпьях Иру. Откуда взялась эта бессмысленная злоба властей? Ведь Хрущев не был таким садистом, как Сталин, чтобы арестовать невиновную отравленную девушку. В декабре закрытым судом нас осудили за контрабанду, а в январе 1961 года мы с Ириной уже шли по этапу.