Лапти сталинизма - [76]

Результатом такого, амбивалентного использования понятия «кулак» в первой половине 1930-х годов стала практика «окулачивания» самых разных в имущественном отношении крестьянских хозяйств. Так, если верить «письмам во власть», в число зажиточных попали даже крестьяне, которые до начала сплошной коллективизации числились бедняками и батраками[479]. Это явление весьма точно отразилось в частушке того времени: «Раньше по миру ходил, собирал краюшки / А советская власть перевела в верхушки»[480]. Крестьяне в шутку говорили, что таким образом партия собирается выполнить свой лозунг — сделать всех колхозников зажиточными[481]. Сам термин «кулак» постепенно начинает входить в обиход вне связи с какими-либо материальными признаками. Так, в письме членов Двиницкой парторганизации Тотемского района в Севкрайком ВКП(б) в категорию «кулак» попали и те, кто вообще не занимался сельским хозяйством. Судя по описанию занятий этих так называемых «кулаков», ими оказались бывшие крестьяне, после коллективизации не нашедшие себе места в новых условиях и жившие за счет банального разбоя и кражи скота. Тем не менее автор писема утверждает: «Кулачество — преступники, забирают под свое влияние остальную часть единоличников, которые их прикрывают. Запугивают, угрожают колхозников и сельскую общественность, продолжают расхищать скот, воруют имущество»[482]. Показательно, что между социальными маркерами «кулак» и «преступник» ставится знак равенства. Кулак по своей сути здесь — это антисоциальный элемент, оказавшийся за бортом колхозной системы. Впрочем, с не меньшей легкостью кулаками могли быть названы и руководители колхозов. Такую оценку руководителям своего колхоза им. Димитрова Вожегодского района дал В. П. Шабаков только потому, что те «все время празднуют религиозные праздники и в пьяном виде ходят по деревне и орут похабные частушки с матюгами»[483]. Ссылка на наличие кулаков среди колхозников присутствует и в других источниках[484]. Таким образом, слово «кулак» в 1930-е годы из социального маркера превращается в политической жупел, в обобщенном виде обозначающий любого противника власти и колхозного строя, становится инструментом стигматизации жителями села друг друга. Это понятие в 1930-е годы уже не имеет строгих социальных границ. Фактически кулаком мог быть назван любой житель села вне зависимости от имущественного положения, политических взглядов, места в колхозном социуме и т. д. Разумеется, в таком качестве его уже невозможно соотнести с какой-либо социальной группой в деревне. В результате терялся всякий смысл использования этого термина как категории социальной градации крестьянства. Вместе с тем высвободившееся ментальное пространство занимали новые социальные категории.

Пожалуй, самым показательным примером формирования нового типа идентичности в северной деревне 1930-х годов могут служить «сталинские ударники» (стахановцы, передовики производства). То обстоятельство, что образ ударников во многом конструктом советской политической пропаганды, нисколько не свидетельствует об искусственности черт идентичности данной социальной общности. Напротив, активное агитационное воздействие, помноженное на перспективу повышения социального статуса и материального благосостояния, довольно быстро принесло результаты. Уже применительно к середине 1930-х годов можно говорить о специфической социальной группе сталинских ударников внутри колхозного социума — со свойственными им представлениями о своем месте внутри колхозной системы. Ударники отличали себя как от рядовых колхозников, так и от представителей колхозной администрации. В деревне существовало даже выражение «выделиться ударником». Формированию чувства обособленности служили также периодически организуемые властью и различного уровня слеты ударников, и переписка с ними. Анализ ряда писем ударников в структуры власти позволяет выделить несколько черт, характерных для представителей данной общности[485]. Прежде всего это подчеркивание высокой значимости их личных трудовых усилий для общественного производства (перевыполнение норм выработки, участие в соцсоревновании). И конечно, для того чтобы стать сталинским ударником, необходимо было добросовестно трудиться. Другая характерная черта — социальная и политическая активность (поддержка советских хозяйственно-политических кампаний, займов, выборов в советы и т. п., выступления на собраниях колхоза). Еще одной характерной для ударников чертой было стремление к участию в управлении колхозом (участие в работе правления и различного рода комиссий). Порой ударники, пытавшиеся по делу и не без него вмешиваться в колхозные дела, а также не гнушавшиеся критикой колхозной администрации, вызывали острую неприязнь среди руководителей колхоза. Это их свойство являлось одной из важных причин конфликтов в колхозной жизни. Тем не менее думается, что в большинстве случаев и те, и другие могли вполне ладить между собой. В-четвертых, для ударников было характерно стремление к повышению своего профессионального уровня. Они просили партийных руководителей из числа своих адресатов направить их на сельскохозяйственные животноводческие курсы, прислать необходимую литературу по специальности. В письмах ударники подчеркивали свое участие в работе агрокружков, применение технических новшеств в своей практической деятельности. Наконец, еще одной, свойственной для данной группы чертой была забота о колхозной собственности, борьба с нерадивым отношением к ней и воровством. Так, сталинские ударницы М. Т. Разгулова и А. И. Задорина, каждая по собственной инициативе, готовы были по ночам выходить на улицу, дабы отлавливать мелких расхитителей колхозного имущества. Разумеется, подобное поведение становилось причиной неприязненного отношения односельчан к ударникам. Впрочем, у такой неприязни были основания более глубокие, чем это может показаться на первый взгляд. Сталинские ударники действительно обладали набором установок сознания, значительно их отличавших от рядовых колхозников.