Ландскнехт. Часть вторая - [41]

— Зачем забрал? — как‑то голос у Кане изменился, построже так.

— Не ибу знать, вашбродь! — выпучился я — Виноват, вашбродь. Привычка, наверное.

— Привыыыычка — немного удивленно протянул Кане — Ну — ну…

— И еще, вашбродь, разрешите должить… Вот камни те, за которыми мы прятались, невысокие они. И отсюда камни как камни. И так с той стороны просто смотреть — ничего такого. А только если так оттуда глянуть, а с укрепленья и подавно, наверное, — то сразу и видать, что они рядками выложены и приметные по цвету. Я так думаю, вашбродь — это стрелкам да наводчикам ориентиры, по дальности, да еще как.

— Ах, вот как… — Кане прищурился — А чего это ты, соколик, решил так? А?

— Так это… вашбродь… — замялся я, ибо чего‑то не подумал об таком вопросе раньше, ну да жара думать не способствовала — Я ж это… артиллерист… бывший. Ну и это… видел я такое… раньше.

Думал я, начнет пытать где и когда видел, лихорадочно вспоминал, чтоб такого ему рассказать про Брестскую крепость и взятие Измаила — но обошлось.

Кане лишь спросил в темноту, слышали ли там, и получив утвердительный ответ, кивнул нам.

— Так. Ты — в лазарет. Лошадники! Отведи его кто, и воды еще дайте бедолаге. Ты — в роту, отдыхать. Получишь еду сухим пайком. Водки норму тебе оставили. Все, отдыхай. Завтра не воюем, но будет много интересного…

Глава 7

Получил я пайку, и только тогда понял, как же хочется жрать. Нервы, наверное. Ворчливый повар выдал мне в кружку чаю и предупредил, что водку пить здесь, с собой нести не положено. Представил я себе вкус этой гадости, да еще наверняка теплой — термос под это дело вряд ли выделят, а у него под тентом до сих пор остатки дневной жары. Спросил — можно ли отказаться от водки, и чем‑нибудь взамен взять? Повар удивился, но это ж повар. Быстро оглянувшись, спросил, чего хочешь, мол. Сторговались на добром шматке сала. Разошлись оба — довольные друг — другом.

Сижу я, значит, потребляю свой паек. В основном все уже отбились, но спят немногие — еще идут тихие разговоры — пересуды. Обсуждают сегодняшнее дело. Ну и завтрашнее, как без того. Все сходятся, что долго так гонять не станут, будет скоро штурм. Меня кто‑то окликнул негромко, спросил мол — как живы, сколько пришло. Отвечаю, жуя, мол, двое нас вышло, третьего наглухо. Но второй спекся, в лазарете отхаживают, но завтра будет, наверное.

И только я к чаю перешел — подсаживается ко мне этот потный тип с нашего взвода. Потный в прямом смысле — вечно он и на морде мокрый, и воняет от него потом. Вроде армия, и нормальное дело — а вот неприятно. И глаза у него — потные. Бегают вечно глазки. И вообще не нравится он мне.

— Слушай, ты это чего? — ото он, значит, мне так говорит. И вроде как с обидой — Ты чего это? Ты к начальству выслуживаться вздумал, да? Думаешь, выше всех нас подняться? Не такой, что ли, как все?

— Ты о чем это? — отвлекает, сволочь, чай просто прелесть, а он тут идиллию портит

— Ты не умничай! Ты винтовку Алема зачем тащил? И у убитого подобрал? Выслужиться хочешь? И самого Алема тащил. Хочешь быть добреньким? — аж наклонился ко мне, туша эдакая. Только что слюной не брызжет. Чай с сожалением отставляю подальше, обидно ж будет, если пролью такой напиток. А оно все продолжает громким шепотом, так что всем нашим, притихшим, пожалуй слышно — Ты учти! Мы тут все одинаковые! Понял? И доля у всех одинаковая, ясно тебе? Не вздумай! Все одно тебе никаких поблажек не видать, понял? Сдохнешь, как все, и никто…

— Подожди, мил человек. — говорю ему — Просьба у меня к тебе серьезная есть. Отодвинься от меня, пожалуйста, метра на два. Чтобы, не приведи Боги, я, случайно, конечно, тебя прикладом не зашиб, больно, коли стану тут ворочаться….

— Чего — о? — он же натурально не понял, похоже. Ну, тут, наверное, за весь день, да и за все прошлое — у меня и упало.

Сгреб я его за ворот, к себе прижал, попутно так держу, чтоб и в темноте чуять, если он руками двигать начнет. Но это как‑то краем, а остальной мозг не работает — злоба какая‑то, аж через край. Морду его свинячью при отсветах костерка видать не ахти, но я приблизил лицо, в глаза прямо смотрю, и шиплю как змеюк какой:

— Слушай сюда, животное. Держись от меня теперь подальше, понял? А что кому делать — будешь бабе своей говорить, и то, если она тебе позволит. Ты понял меня, тварь? И запомни — если ты еще кого во взводе будешь подучать, что жить надо по — волчьи, а не по — человечьи, то ведь рано или поздно с тобой беда будет. И уж поверь — вот тебя я не потащу никуда. И — не удивляйся, если и никто не потащит. А сейчас — три вздоха, и нет тебя рядом. Потому что про приклад я не шутил. А то и штык у меня примкнутый, как бы ненароком твой поганый ливер не выпустить, в темноте‑то… случайно. Пшел отсюда!

Толкнул я его, и мысль была — ну, давай же, давай! Кинься на меня, скотина, или хоть вякни чего угрожающего. Очень хотелось услышать, как приклад в чавку прилетает. Но, не срослось. Как он на задницу сел, так на жопе и пополз в сторону. Выдохнул я, чуть попустило. Чай допиваю, слышу — так и притихли все, шепотки идут, но совсем тихо. Подумал, что ведь наверняка донесут сержантам. Этот вот и донесет, что угрожал, мол, ему. Но плюнул на все это — спать очень уж хотелось. Нырнул под тент, укрывшись плащ — палаткой, да и отключился сразу же.