Ланч - [25]

Была ночь. В темном экране телевизора застыл массивный кладбищенский крест. Телевизор был выключен. Крест являлся не чем иным, как отражением белого оконного переплета, и, хотя я в конце концов это понял, всё-таки смотреть на этот крест мне было тревожно. Но смотреть на него я оказался вынужден, потому что телевизор был подвешен строго напротив моего гипотетически рассчитанного зрачка. Кроме того, я чувствовал, что не могу повернуться. То есть, принимая во внимание мое раздражение, увернуться. Спать мне не хотелось, и я не знал, куда мне воткнуть глаза. Я отметил, что моя левая рука каменно-тверда и бела, а правая свободна. Свободным оказалось и остальное тело. Тогда я нащупал правой рукой пульт управления и, мстительно глядя на кладбищенский крест, включил телевизор.

Я увидел только рекламу. Даже переключая каналы, я нарывался исключительно на блоки реклам. Тогда я придумал игру: убрав звук, то есть, по мере сил, усложнив задачу, я пытался в самом начале рекламных сюжетов — или хотя бы в середине их — угадывать впариваемый дураку-зрителю конечный продукт. Сначала я не был успешен. Французская парочка продиралась сквозь джунгли, и это означало женские прокладки; девушка рыдала у телефона, и это означало кошачий корм; мотоциклист летел в пропасть, и это означало жевательную резинку; собака скулила у ботинок хозяина, что означало новый автомобиль Ferrari.

Однако, шаг за шагом, я начал постепенно постигать нюансы этой ультрафрейдистской логики: любовный акт означал стиральный порошок; ангелы на небесах — универсальный клей; высокогорное озеро — низкокалорийный шоколад; король Испании — плавленый сыр; астронавт на Венере — мужской дезодорант; сафари в Танзании — пылесос; переломавший ноги парашютист — ароматизированные кондомы. Втянувшись, я даже вошел во вкус и стал получать ни с чем не сравнимое удовольствие от своей молниеносной реакции: попугайчики означали соковыжималку, восставший из гроба мертвец — мобильный телефон, монашка — сковородку с тефлоновым покрытием, заседание Британского парламента — шампунь от перхоти, рыцарь в латах — соус к вареной капусте, Ромео под балконом Джульетты — семейную зубную пасту, свинья, радостно хрюкающая при виде навьюченного ослика, — американские сигареты. Это было очень похоже на сонник Мартына Задеки — правда, с некоторым коэффициентом поправки на естественную допотопность прорицателя, который еще не знал, например, что посещение Дворянского собрания во сне означает кухонный комбайн наяву.

Я не заметил, как заснул. Это был как раз мой период между женитьбами. И, поскольку я еще не ведал о своем втором браке и на кухне моего подсознания было относительно просторно, там всецело хозяйствовала первая жена. Она-то мне и снилась.

Мы жили с ней в израильской пустыне Негев, и это был наш с нею дом, и жена втолковывала мне, что билет на трамвай сейчас очень дорог, и что у нее бронхиальная астма от женских прокладок, и вот по всему по этому она предлагает мне мирно покинуть наш дом, тем более, что она видела недавно во сне самое себя, в гостях у Софьи Андреевны, в Ясной Поляне, а это означает, что ей надо немедленно развестись, — и тут она стала грубо кричать мужским голосом: «It’s four miles! Better take a cab!! Better take a cab!![5]», и я успел привычно рассвирепеть на ненавистное мне бабство ее мозговых перескоков, когда почувствовал на себе взгляд.

Этот взгляд не исходил из какой-то одной точки, и он, конечно, не принадлежал жене, — это был взгляд словно бы отовсюду сразу, хотя, как я чувствовал, он принадлежал кому-то одному. Давление этого взгляда резко вытолкнуло меня из мелковатой глубины моего сна, и я, не открывая глаз (и видя сквозь веки раннее утро), принялся было, следуя своему методу, то есть не давая сну сорваться с крючка, его прочно фиксировать, когда ощутил, что взгляд не является частью сна и что теперь он исходит из одной точки.

Она смотрела в упор.

Она смотрела прямо, дерзко, победно — как было ей свойственно всегда, независимо от объекта ее взгляда. Она смотрела пристально, молча, и только мужские голоса за ее спиной давали понять, что мы, видимо, не одни в этом мире. Американка, легонько, но деловито ударив по невидимой мне горизонтальной поверхности, быстро похлопала ладонями друг о друга, стряхивая излишки белого порошка, чуть угрюмо взглянула на них — и шагнула к гимнастическим брусьям.

Далее она начала проделывать такое, от чего, охнув, вскочил, захлопал, завопил громадный, как поле сражения, зал. К сожалению, режиссер счел более выразительным явить происходящее через косвенную оценку зрителей: я видел разъятые рты, раззявленные, как на приеме у дантиста, — я видел рты, распахнутые так широко, что там крупно багровели миндалины, — я видел ротовые полости, готовые для их загрузки попкорном, — но ее — ее на брусьях — я видел катастрофически мало. В те краткие секунды, что мне удавалось поймать ее, я видел, одно: она была блистательна. Слава богу, ее никогда нельзя было назвать красивой, тем более красивенькой, — она всегда была больше, чем красива: она была ослепительна.