Lakinsk Project - [37]

На Новый год вы впервые видитесь с его подругой, что приезжает к нему домой: обычно это он катается к ней, потому что ее комната хотя бы запирается на ключ, поэтому вы так долго и не могли совпасть все вместе; ты приходишь в белой офисной рубашке с клипсой на рукаве, вы все превосходно любезны в беседе, у нее большие умные глаза и на затылке след от детской операции: как все тревожные подростки, вы говорите о чеченской войне, «Норд-Осте» и Беслане, и вам оказывается не о чем спорить, какие бы тяжелые слова ни произносил уничтожитель; впрочем, как бы благостно вы ни сидели час и еще другой, что-то (клипса?) подсказывает тебе, что эти двое не вполне уравновешивают друг друга и распад этой связи будет тем более мучителен, чем позднее он произойдет; тебе грустно за них обоих, невинных и злых именно что от невинности, а не по какому-то врожденному душевному уродству, как у тех, рядом с кем вы все выросли в своих поселках: собственно, это и перемалывает таких: неспособность исправить чужое зло или хотя бы просто от него отвернуться (и чем это зло необязательней, тем им больнее). Когда ближе к полуночи ты уходишь к своим, в снегу у лобастых бомбоубежищ лежит вниз лицом не совсем заметный человек: он словно бы нарисован грязным белым по грязному серому и словно бы не дышит, но, встав над ним, ты замечаешь, что по всей поверхности его тела идет редкая рябь, а прислушавшись, слышишь слабый, но постоянный стрекоток, поднимающийся от него: тебе кажется опасным наклоняться, поэтому ты выбираешь, пока есть еще время, взобраться, хоть ты и в пальто, на убежище и последить оттуда; с этого места тебе также видны украшенные окна стариков, и ты вдруг думаешь о том, как будет смотреть на них уничтожитель, если ты исчезнешь отсюда: не сразу, а, скажем, через год или несколько лет, если эти дома вообще не расселят и не снесут. Не снесут, это памятники, но те, кто живет в них сейчас и орет друг на друга с балконов, постепенно умрут, те, кто поподвижней, уедут, а он останется здесь еще надолго, женится и станет тревожным отцом, будет ставить свое корыто на траву под окна, будет, катая ребенка на карусели, ободрять красивых таджикских женщин в громоздких платках, не решающихся подсадить рядом своих детей; один раз его здорово изобьют, но после этого он уже никому такого не позволит; не исключено и даже более чем вероятно, что у него, с детства, как и ты, ненавидевшего собак и их хозяев, окажется на поруках подобранная где-нибудь в лесу на велосипедной прогулке безродная псина, и, как раз спускаясь с ней по ночам, он будет смотреть на эти окна, всякий раз черные, всякий раз раздражаясь на собственное удивление тем, что тебя здесь больше нет, и уже так давно. Человек в снегу рябит сильнее, и стрекоток его становится назойливей; следом ты видишь, что такая же рябь покрывает теперь и ваши окна; это встряхивает тебя, и ты чуть не кувырком скатываешься с убежища и торопишься к своим: до полуночи меньше четверти часа, уже не будет времени нормально покурить. Перед тем как завернуть во двор, ты все же оглядываешься, но на том месте уже никого и ничего нет, и это видится тебе далеко не худшим знаком, который можно было получить в конце этого странного года.

Вплоть до настоящей весны, то есть до конца апреля, ты не слышишь по ночам ничего нового, хотя и не стараешься; подруга загружена учебой, вы пространно переписываетесь по почте (в январе старики одобрили тебе интернет), а когда видитесь, чувствуете себя потеряннее, чем порознь; звук, что возникает в апреле, кажется приносимым откуда-то с Электростали, и, возможно, поэтому он похож уже не на птичий возглас, а скорее на скрип из-под колес тормозящего поезда, но и этот металлический стон из соседнего города внушает жалость, да: по ночам прилегающий к твоему дому мир можно только жалеть; он больше не видится тебе плоским, как в прошлом и позапрошлом годах, и вместе с тем он распахнут так, что тебе не нужно особенно напрягать глаза, чтобы разглядеть обе школы, налитые чуть серебрящейся темнотой, и дальние квадраты полигонов, сухие и серые, как бумага; униженное свечение ночной реки, успенскую плотину, населенные соловьями яблони, черные кратеры на очистных; пустой спящий ад центрального рынка с гонимым по дну картонным отребьем и застывший без позывных автовокзал; хирургически освещенную территорию ЦРБ, белый поселок завода железобетонных изделий и ненужные темные поля позади него: это над ними и завязывается долетающий до тебя звук. Ты думаешь, что мог бы найти в себе силы и, главное, место для того, чтобы стать хотя бы внимательней к этому миру, как бывают внимательны люди к хроническим болезням вроде язвы или диабета: но эта их внимательность обусловлена угрозой, а тебе свою основать не на чем, кроме слышимой ночью жалобы, в которой ты тоже не полностью уверен: с какой вообще стати этой земле чего-то от тебя дожидаться и взывать к тебе, подставляясь; уничтожитель не упускает случая сказать «наша земля» (хотя и «эта страна»), но это какая-то нелепость: мы оказались здесь настолько позже всех, что пользоваться такими построениями нам позволительно только в глубоком и детском, по сути дела, отчаянии; ничего нашего нет здесь и уже не возникнет, и лучше не пытаться это заговорить. Ты заходишься, злишься, и кровь начинает могуче стучать в голове: ты не помнишь, чтобы она вела себя так в тех же Вязниках или даже в тот твой второй приход с упирающимся воздухом в коридоре; тогда же шум, на который ты почти перестал обращать внимание, нарастает почти до треска, и ты опускаешься на колени на вашем балконе, пряча голову в плечи и вскинутые руки: мать уже давно спит и не видит, что делается с тобой. Ты кое-как вваливаешься в гостиную и, не отнимая рук от головы, прикрываешь балкон: шум становится тише, но все еще не настолько, чтобы убрать руки; ты идешь в свою комнату и подпираешь дверь изнутри креслом, чего тоже оказывается недостаточно; сатанея, но все же стараясь не разбудить мать, ты сбегаешь в ванную, включаешь воду и подставляешь голову под рвущуюся ледяную струю: это срабатывает лучше всего, ты долго-долго стоишь так, согнувшись, пока тебя не отпускает, после чего недоверчиво закручиваешь кран и отправляешься к себе, завернув волосы полотенцем. Ты ждешь, что летом это будет повторяться снова и снова, но тот случай так и остается единственным; зато в одну из встреч уничтожитель сообщает, что с ним в Москве случилась сильнейшая мигрень, не отпускавшая его около двух часов: он лежал на скамейке в Сокольниках головой на коленях подруги, и ему было больно даже моргать: ты едва не спрашиваешь, чтó он слышал в эти два часа, а уже перед сном, на балконе, одними губами говоришь в темноту, чтобы твой друг был исключен из любого торга, хотя, понятно, у тебя нет никаких рычагов, чтобы настоять на этом. Ты объясняешь еще, что уничтожитель принадлежит этой самой земле (может быть, он говорит «наша земля», имея в виду как раз не обладание ею, а свое подчинение ей?), что ему, скорее всего, предстоит пережить здесь еще много не самых радостных событий и состояний ровно из-за того, что она его долго еще никуда не отпустит; насколько это обращение оказывается учтено, неизвестно, но твой