Lakinsk Project - [38]
На следующий день солнце наваливается на Лакинск так, что очертания домов и оплетающего улицы трубопровода становятся неустойчивы; выбравшись снова на улицу, вы идете куда-то к реке, друзья плавятся на ходу, как восковые куклы, и только ты ощущаешь себя словно бы в погребе: к счастью, тебя уже не трясет, как ночью, и ты решаешь, что произошла некая отладка; когда же вы наконец добираетесь до реки, миновав долгие заросли высокой травы, и ты бросаешь на берег надоевший плечам рюкзак, рядом с тобой нет уже никого: солнце растопило и слизало их вместе с футболками и волосами; не то чтобы растерявшись, а скорее ради дополнительной уверенности ты достаешь телефон и набираешь приятеля с «Крыльев», что шел позади всех: в ответ, как ты и полагал, слышна чистая тишина без гудков и отговорок автомата. Ты один выпиваешь что было в твоем рюкзаке и уезжаешь обратно пустой дневной электричкой, купив в коллекцию уничтожителю местную газету; в вагоне, однако, точно так же жарко, как вчера в городе, даже сильнее; ты решаешь тогда, что под погреб тебе оборудовали пока только Лакинск, а в других городах это, может быть, станет доступно позднее, и почему-то с самого начала тебе ясно, что ваш с уничтожителем город точно не будет включен в программу: за прожитое в нем время ты успел усвоить, что он никак не предназначен кому-либо из вас и тебе не стоит ждать от него никаких подарков. И тем не менее в конце лета город подбрасывает тебе один: у подруги умирает кто-то из одиноких стариков, и она переселяется в свободную квартиру, где нужно, конечно, хотя бы переклеить обои, так что ты прибываешь на помощь и проводишь в темноватом и гулком жилье со свистящей вентиляцией и окнами в забитый сад несколько содержательных вечеров, но не ночей, потому что оставлять мать на ночь одну чревато, а звонить старикам, чтобы кто-то из них присмотрел за ней, нехорошо; однажды перед уходом ты рассказываешь новой хозяйке о твоем ледниковом периоде в Лакинске, опуская финал с исчезновением местных у самой воды, и она не знает, что ответить тебе: ты отправляешься на остановку «четверки» с чувством легкой и глупой досады, в желтом вечернем автобусе всего два пассажира на задней площадке, и тебе не нужно присматриваться, чтобы понять, что это они: на их почти сросшихся лицах мелькают торопливые кадры какой-то рваной вертовской хроники, ты же стоишь к ним даже не в половину, а в треть оборота, ощущая себя пойманным за списыванием школьником и от неловкости считая остановки: перед своей ты наконец обращаешь к ним спину, встав вплотную к дверям, и, не дыша выходишь на непривычно пустую даже для этого времени площадь; автобус катится дальше, и ты напоследок заглядываешь в скользящие окна, но не видишь внутри никого. Ты двигаешь в сторону дома, собираясь пройти через сквер с белым Лениным, но еще у клуба начинается чушь: желтая в белых пятнах стена, вдоль которой ты шагаешь, длится и длится, будто и не собираясь кончаться: дальний угол здания, хорошо тебе видный, кажется, не будет достигнут тобой никогда. Ты удерживаешься от того, чтобы повернуть и обогнуть клуб с другого бока, потому что предполагаешь, что там будет что-то похуже; через несколько минут тебя обгоняет поздняя семья с ревущим от усталости ребенком, а ты все не можешь дойти хотя бы до среднего фонаря: в отчаянии ты делаешь три-четыре широких шага с закрытыми глазами и обнаруживаешь, что смог продвинуться на тротуаре и почти поравнялся с фонарем. Обнаруженный метод вызывает у тебя подозрения, но искать другие некогда, тебе нужно скорее быть в квартире, чтобы мать не сошла с ума оттого, как долго ты не идешь: ты совершаешь еще десяток шагов вслепую: это снова срабатывает, ты оказываешься возле последнего фонаря: теперь надо не промахнуться мимо двери в железной ограде сквера: ты прикидываешь расстояние и делаешь сперва шесть шагов по прямой, а потом четыре шага по диагонали влево. Открыв глаза, ты видишь, что стоишь ровно в проеме лицом к памятнику, но вместо Ленина с приподнятым к плечу кулаком на постаменте сплавились эти двое: они выросли и побелели, но по-прежнему не имеют ясного объема, а плывут в черном воздухе, как какой-то кусок простыни, на котором продолжается уже совсем серая, стертая хроника; ты следишь неподвижно, не признаваясь себе самому, что на этот раз ты ошарашен: в отличие от уничтожителя, ты всегда считал, что всех Лениных необходимо снести, но эта зримая тобой расправа ранит тебя почти так же, как потерявшие выпуклость существа Георгиевского собора. Ты заглядываешь в давно отцветшие кусты жасмина за постаментом, проверяя, не скрыты ли в них обломки прежней статуи, но там только пустая запыленная земля и сухие газетные клочья; измученный всем, ты бросаешься к дальнему выходу, но под ногами снова словно включается беговая дорожка, и кусты шумя проносятся мимо тебя, пока ты остаешься на месте; тогда ты, не переходя на шаг, закрываешь глаза и тотчас вылетаешь почти к самой к аптеке, спотыкаешься о бордюр и неопасно падаешь на траву. Отсюда тебе уже не видно, продолжается ли странный шабаш в ленинском сквере; но и зачем вообще тебе это знать: ты встаешь и уже без каких-либо препятствий и злоключений дотягиваешь до дома, где не спящая еще мать улыбается тебе так радостно, что ты обнимаешь ее как вернувшуюся с того света.
