Lakinsk Project - [31]

Впоследствии оказалось, что никто из городских друзей, даже и самых знающих, не слышал о жилищах отверженных за Красным Электриком; на викимапии (я проверял и тогда, и теперь) в этом месте нет никакой вешки, и у меня, в общем, чешутся руки растянуть там длинный прямоугольник и подписать его той самой фразой из утраченного блокнота: женский голос низкорослого разведчика, подсказавшего мне дорогу, как будто намекал на некий неудачный опыт перехода, в то время как в серых хижинах и вагонах могли находиться те, кому все-таки повезло больше. Почему они остались там, в страшных коробах, можно гадать: есть вероятность, что вне этого места они нестабильны, как создания того же Соляриса, или как-то зависимы от огромной подстанции, вдоль чьего забора, как потом оказалось, я двигался перед тем, как выйти к ним; также есть вариант, что им просто ни к чему куда-либо перебираться, потому что им больше не свойственны человеческие стремления; также может быть, что они благодарны этому месту и не хотят его покидать. Здесь, однако, было бы малодушно отмахнуться от пресловутых холмов, у которых есть глаза, а именно от ремейка ноль шестого года, где нечеловеческое обусловлено радиацией от заброшенных шахт: разумеется, такие monster villages могут быть подписаны на карте той же самой фразой, но никто изначально и не обещал, что в таком месте все будет или даже может быть благополучно; видимо, поэтому я не люблю слэшеры (не отличая их от сплэттеров): кроме жертв, в них не за кого зацепиться; разве что невозможно отбитый «Без кожи» (скачанный нами файл был поименован загрузчиком как Bez_Kozy, до сих пор это все еще смешно) предлагает нам галерею по-своему обаятельных выродков, рассуждающих о благословенной эмали и после всех своих зверств погибающих так, что сложно удержаться от жалости к ним: но и жалость эта лишь запирает нас в прежней плоскости, а не ведет в другие пространства. Его мучительно подробные декорации, как-то: бесконечные черные инструменты отвратительного вида, одновременно хаотично и аккуратно закрепленные на стене; заклеенная тысячами газет комната Тины, где та в итоге одолевает Мозга и собравшаяся из кубиков LOVE обращается в HATE (в самом деле, что еще может быть внутри мозга, если не кубики с буквами?); жаркий лес кактусов, где осатаневший старик с поврежденной ногой настигает забывшегося в танце звездного карлика и отрывает тому голову; и даже великолепно мерзко устроенная комната Создателя, больше похожая на лабораторию (когда Тина разносит ее, это тоже болезненно видеть), утверждают вещный мир как единственную положенную реальность: мы некрасиво умрем и совсем некрасиво распадемся здесь; все, что мы можем, – это стараться откладывать этот момент (собственно, этим и занимаются теплые жертвы; а в слэшерах они именно что предельно теплы). Но хроники техасской или еще какой резни остаются по крайней мере нелживы, пока играют на своем поле: неумолимо восстающий из каждой могилы Джейсон Вурхиз в этом смысле не портит картины в силу своей карикатурности; неповоротливые же сенобиты из ларца с их больной сосредоточенностью на терзании плоти (тебе они были, однако, когда-то милы, но это точно не главное из того, о чем мы не успели поспорить) и подобные им мелкие черти, корчащие из себя властителей ада, собственно, и отвратительны тем, что заступают на поле метафизики только ради того, чтобы вдоволь заняться физикой (к пятой или шестой части «Восставшего» его ад становится чуть тоньше, но фигура с кое-как вбитыми в голову гвоздями неотменимо стоит неподалеку: короче говоря, это можно смотреть только в возрасте, когда тебе все равно, что случится с тобой по ту сторону: пускай они умирают сейчас, а я потом и не так; Jesus wept). Сенобитами любуются, выучивают их имена и носят их личины на футболках, потому что они никого никогда по-настоящему не страшили: как и у всех чертей, их работа – испуг, легко включаемый и так же легко отпадающий, способный как-то пошатнуть разве что совсем ребенка; мы знаем, что за нами они точно не придут (и не потому, что мы точно не прикоснемся к шкатулке Лемаршана, если та окажется поблизости). Но, отстраняясь от этих (и многих других) силиконовых рож, я все же не могу не задумываться о том, как выглядели (или звучали) те, с кем говорил ты: я сильно подозреваю, что они были достаточно уродливы, потому что уродство есть самый простой инструмент убеждения (хотя мне и не нравится думать, что это могло как-то на тебя повлиять). Где ты видел их: вряд ли в квартире твоих стариков (там ты практически никогда не оставался один, и дед бы точно почуял неладное); квартира, где вы жили с матерью, подходит значительно больше (темный из-за деревьев перед окном почти пустой зал), но и это все-таки неправдоподобно: мать прожила там еще целый год после тебя, и ее ничем не придавило; бассейн-недострой – тоже слишком очевидное и не очень удобное место; ближний лес кажется непрактичным, а дальний тем более; но я допускаю сцену, в которой ты приходишь в сданную под офисы дирекцию бывшего «Глуховского текстиля» и, назвав охраннику кабинет, поднимаешься на этаж и идешь в конец коридора мимо страховых контор и зевающих турбюро, чтобы потом, прокашлявшись, постучаться в бесцветную дверь, на которой нет ничего, кроме трехзначного номерка. Тебе не отвечают, и ты, еще помявшись, входишь без приглашения; внутри так темно, что ты хочешь достать свой телефон и посветить фонариком, но понимаешь, что это будет слишком дерзко; ты стоишь беззвучно и неподвижно, постепенно чернота откатывается в серое, и в глубине комнаты формируется совершенно пустой стол, за которым полустоят-полусидят две фигуры, повыше и пониже: та, что повыше, кажется по шею обернутой в тяжелую ткань, а на второй висит, чуть болтаясь, обычный деловой костюм, и рукава его кажутся пустыми. Ты делаешь несколько бесшумных шагов к ним навстречу, не чувствуя пола под ногами, и останавливаешься там, где велит тебе благоразумие; серый сумрак продолжает слабеть, и ты различаешь глухое лицо фигуры в костюме и ребячески оживленное – той, что замотана в ткань, но черты их, да и сами эти выражения непостоянны: кажется, что они переселяются с одного лица на другое и обратно, то отчетливея, то размываясь; смотреть на это довольно тошно, но ты не отводишь глаз, при этом смиряя лезущую наружу нервическую усмешку (