Lakinsk Project - [32]

). Под потолком слышен слабый циклический шум: ты задираешь голову и видишь, как три медленные лопасти месят серую тьму; тогда же тебе становится ясно, что кроме тебя и этих двоих в комнате есть кто-то еще, может быть, не один: это не очень приятно, но ты знаешь, что пока что они никак не могут тебе навредить, это не в их интересах; наконец ты решаешь представиться и назвать дату своего рождения, а в конце прибавляешь: если это важно (у тебя нет особенного представления, чтó нужно говорить, но молчать кажется хуже всего). Лица стоящих за столом не меняются, то есть наоборот: они меняются все так же, как будто сообщенное тобой действительно не имеет никакого значения; тогда ты говоришь: я прочел «Розу Мира» в четырнадцать лет и смотрел весь «Евангелион»; мой отец умер, оставив мне пистолет, из которого неизвестно как стрелять; моя мать жива, но ей уже ничего не нужно; мой друг хотел бы уничтожить этот город, оставив только нас двоих и несколько наиболее красивых зданий: он тоже что-то читал и смотрел, но этого пока мало, к тому же теперь он далеко; моя подруга хотела бы, чтобы я ее не отпускал, но я не хочу никого держать подле себя; мои старики дорожат мной, мы умеем гордиться друг другом, но я не уверен, что заслужил это; мой район – это просто колония оголтелых ткачей, у которых отняли станки: один раз мы схлестнулись с ними в уличном лото и победили; мой университет не пройдет аккредитацию; мои владимирские кореша ебали всех ногами в рот; мои ногинские знакомые бьются в кровавую слякоть на Горьковке; мое будущее несомненно, но я не чувствую его; по будням я поднимаюсь в половину седьмого и не сразу понимаю, куда проснулся. Пока ты объясняешь, глаза еще привыкают к сумраку и различают на столе нечто вроде маленькой клипсы; две фигуры не прерывают тебя до конца, а когда ты замолкаешь, то слышишь в ответ: для читавшего «Розу Мира» ты часто был слишком опаслив в своих подозрениях, и это не говорит в твою пользу, но во всем твоем городе, да и в соседних, ни один не приблизился даже к этой двери, не говоря уж об этом столе (кто из них говорит, непонятно: возможно, никто); ты получишь пока что бесконечный «Бонд», третий внутренний голос и способность перенаправлять опущенцев на дорогах и просеках, а с остальным не будем спешить; возьми себе эту застежку и постарайся ее не терять; тебе же придется оставить в заложниках немного своей крови, но не сейчас, потому что охрана внизу станет коситься; мы соберем ее при случае. Ты ждешь, что тебе скажут что-то еще, но комната начинает сползать обратно в черноту, и клипса на столе угрожает исчезнуть во тьме: ты скорее протягиваешь к ней руку, и, когда она скрывается в твоей ладони, вокруг тебя уже совсем черно, а лопасти над головой принимаются, ты слышишь, вращаться угрожающе быстро; здесь тебе впервые становится не по себе, и ты резко оборачиваешься к двери, надеясь на полоску коридорного света внизу, но полоски нет; ты опять оборачиваешься и видишь полоску прямо перед собой, там, где до этого стояли те двое: здесь тебя уже начинает потряхивать, и ты хочешь выкрикнуть какую-нибудь глупость вроде «да воскреснет Бог», но тебя все-таки хватает на то, чтобы еще раз обернуться, на этот раз через правое плечо, и полоска оказывается там, где должна была быть; ты приближаешься к ней, отворяешь дверь и выходишь в коридор, пока что не испытывая особенного облегчения (резко взглядываешь на рекламные плакатики, чтобы подвох в тексте или картинке не успел от тебя укрыться, но здесь все спокойно), и, лишь спустившись на улицу, начинаешь дышать как обычно, а не в четверть груди. Отойдя в скверик за Лениным, ты разжимаешь ладонь с артефактом и, не слишком его рассматривая, цепляешь на край рубашечного рукава.

Несколько следующих дней ты, памятуя о сказанном, употребляешь на то, чтобы как-то развить свои подозрения: ты подолгу прислушиваешься к себе и не очень хорошо спишь по ночам, но не от волнения и мыслей: напротив, ночи небывало выхолощены, и, хотя в городе лето, у них нет ни цвета, ни запаха: вопреки своей воле ты представляешь, какая пустота протягивается сейчас, провисая, от дверей вашего с матерью подъезда до ворот стадиона, и эта пустота не дает тебе уснуть; приходится много курить на балконе, пока мать жалобно бормочет во сне: на парковке внизу мигает одинокая сигнализация, чуть поодаль, через захваченный безумным кустарником пустырь, белеет под фонарем выжженный наркологический двор: там совсем как на Луне. С каждой ночью тишина все крепнет, и бормотание спящей матери за спиной начинает звучать как ворочаемые камни: ты закрываешь за собой балконную дверь и оказываешься в совершенно бесшумном, недышащем черном мире: тебе хочется провести эксперимент, ты откручиваешь крышку с пластиковой поливочной бутылки и бросаешь ее в автомобиль: та ударяется об его крышу и отскакивает на асфальт, но звук будто полностью стерт; заводясь, ты хватаешь служащее тебе пепельницей блюдце и с силой швыряешь в землю: оно разлетается так же беззвучно, и осколки сперва остро видны в темноте, а потом угасают. Тебе хочется вернуться в комнату, открепить от рубашки известно что и швырнуть вслед за крышкой и блюдцем, но ты сдерживаешься: может статься, что это вовсе не пытка, а непроговоренный дар, еще нужно освоиться, все только еще началось. В начале июля тебя зовут с палаткой на Коверши, ты, само собой, приезжаешь на место со всем необходимым; все невздорные девочки заняты, и хотя тебе не составило бы труда отжать любую из них, ты прибираешь в подруги ничейную, не по делу шумную мышь из торгового, рассчитывая чему-то ее обучить, но постепенно становится ясно, что ничего не выйдет: она тебя слишком боится; как воспитанный юноша, ты продолжаешь ее опекать, заливая досаду джин-тоником и тускло перешучиваясь с остальными, и, когда уже в сумерках она, отзываясь на полуслучайное касание, примыкает к тебе недвусмысленно тесно, у тебя уже нет ни сил, ни желания что-то с ней делать. Она расстроена и не пытается это скрыть, так что ты перебираешься подальше от берега, чтобы не мозолить ей глаза; голоса оставшихся у воды глохнут, поглощаемые гулом насекомых, небо зарастает огромными звездами, и ты проваливаешься в сон, не успев как следует застегнуть палатку; спишь без снов и просыпаешься уже при ярком солнечном свете, вспоминаешь вчерашнюю мышь и думаешь, что лучше будет собраться и уйти до того, как она очнется вместе со всеми, но еще даже нет четырех, можно еще поспать, но нужно отлить; ты отступаешь в рощицу, а возвращаясь оттуда, решаешь подойти к играющему озеру, чтобы умыться, но, не дойдя до воды, спотыкаешься и обрушиваешься вперед, в упор лежа, раздирая левую кисть о торчащий из земли камень. Кровь принимается течь так лихо, заляпывая яркую траву, что у тебя темнеет в глазах; впору звонить в «скорую» и бежать к шоссе встречать бригаду, потому что к озерам они никак не проедут, но ты боишься, что тебя сразу же повезут домой к спящим твоим; рыча от боли, ты врываешься в палатку и целой рукой роешься в рюкзаке: находятся какие-то пересохшие с прежних походов пластыри и больше ничего; кровь бесконтрольно пачкает все кругом; ты догадываешься наконец снять с головы бандану и, помогая зубами, накладываешь себе вполне сносную, учитывая обстоятельства, повязку: кровотечение удается несколько утишить, но тебе все равно нужно в травмпункт, и ты, забрав рюкзак и оставив палатку на попечение не разбуженных твоими бросками товарищей, выступаешь в путь. Дачами ты выходишь на полигон и дальше движешься строго вдоль дороги, опасаясь, что вдруг рухнешь в незаметном месте; это ноль третий год, и машин в это время на дороге практически нет, но все же нужно действовать как можно благоразумней. Повязка разбухла, ты отжимаешь ее, щипая двумя пальцами; подойдя к захаровскому тупику, решаешь проверить, не отправляется ли вот-вот ранний поезд на Москву, с прицелом проехать один перегон до вокзала, но выясняется, что самый первый ушел несколько минут назад, а до следующего еще долго: возникает соблазн топать в город по рельсам (раз ты уже потратил силы и время на то, чтобы дойти до перрона), но ты воображаешь железнодорожных собак, что сбегутся на запах крови и прикончат тебя, и оставляешь эту затею. Ты благополучно минуешь район с круглосуткой, боль стала уже совсем привычной, редкие капли срываются в утреннюю пыль; за домом художника, однако, впереди возникают три малоприятных тела, будто бы тоже возвращающихся после увлекательной ночи: на ногах они держатся, впрочем, не сильно хуже твоего, и хотя до тебя вряд ли должны доебаться с твоей-то рукой, ты огорчаешься, что переходить на другую сторону улицы или нырять во дворы уже поздновато: они тебя хорошо видят и уже остановились, ожидая, когда ты приблизишься. Между вами остается, наверное, три десятка шагов, и ты смотришь прямо перед собой, как смотрят на море или лес на другом берегу реки; сердце стучит, как кулак, притихшая было рана оживает и вся содрогается, но тогда же ты чувствуешь, что между тобой и ними формируется некий горизонтально положенный столп, одним концом упирающийся в твою грудь, а другим в каждого из них сразу: тебе нужно просто глубоко вдохнуть, чтобы убрать их прочь, и ты делаешь это: продолжая смотреть на тебя, они неуверенно пятятся за грязноватую фрукто-овощную палатку, освобождая путь. Восхищенный, ты переходишь на легкий бег, а потом, уже у почты, долго пьешь из тугой колонки, обливая штаны; еще через двадцать минут, пройдя вокзальную площадь и туннель из акаций на Комсомольской, ты именинником входишь в травмпункт: дежурный зашиватель и причастные с орудиями страстей оказываются не вполне трезвы, от обезболивающего укола у тебя открывается что-то очень похожее на астму, ты рвешь и мечешь, задыхаясь на кушетке, и им приходится держать тебя в четыре руки, чтобы наложить швы на одну твою.