Lakinsk Project - [29]
Еще до того, как мы встретились с К., то есть страшно давно, «две жизни назад», я записал в походном дневничке короткую фразу «место, в котором вы перестаете быть людьми», надеясь, видимо, однажды использовать ее для литературы: думаю, поводом был какой-то подслушанный в транспорте разговор, но со временем эта фраза, которой я так и не нашел применения, но не выпустил из головы (а блокнот потерял), утратила свой подростковый запал и стала звучать скорей как намек на волшебную сказку, а ее неотвязность заставила меня видеть в ней нечто вроде обещания, что однажды я окажусь в этом самом месте: там, где возможен переход (а не то, что называют расчеловечиванием: в конце концов, сама моя формулировка предполагала скорее мгновенное сказочное действие, а расчеловечивание происходит никак не по щелчку). Так или иначе, я не прилагал очевидных усилий для того, чтобы приблизиться к этому месту: мало куда ездил и не совался в сколько-то рискованные места, кроме разве что старицких каменоломен: даже в покинутые пионерлагеря по дороге на Черноголовку и Павловский я не закатывал велосипед, опасаясь, что меня подстрелит помороженный чоповец, годами не встречавший живых людей. Лазать по заброшенным церквям соседних областей мне всегда казалось постыдным занятием, хотя С., которому мне скорее хочется верить, рассказывал всякие вещи об одном таком месте под Весьегонском, но мне тридцать три года, и все эти разговоры были уже так давно; равно как и влюбляющий подмосковный треп о ракетных шахтах, радиовышках, воронках и водонапорках: все тысячу раз посещено и выпотрошено другими, отснято и выложено, и ни один из тех, кто видел вблизи эти стены и лестницы, не был как-либо преображен или хотя бы серьезно напуган. Что ракетные шахты: они забирались на дикий Урал и в Хибины, переходили калмыцкие пески и трахались в проклятых урочищах Восточной Сибири, были в голодном Каракасе и Нагорном Карабахе, и с ними ничего не произошло: кто-то тяжело болел в походной палатке без нужных лекарств, кто-то посидел в глинобитной тюрьме, но все вернулись живыми и ровно такими же, какими уезжали, с обломками восхитительных минералов в рюкзаках, остяцкими ножами, пропагандистскими плакатами для спальни (что-то перепадало и нам); это был немалый и тщательный труд (я не выдержал бы и сборов в такую дорогу), выработка которого оказывалась так незначительна, что я, комнатный червь, никогда по-настоящему не завидовал им. Более того, фотографии, где они разгуливают в купальных костюмах по ледникам и в панамах по головам гор, представляются мне чем-то вроде записанного на видео унижения: я чувствую, что эти хребты и льды посрамлены их присутствием и способны только терпеть, пока им самим не надоест (набоковский длинный англичанин, «жизнерадостно вскарабкивающийся» на неодолимую, по мнению немытых местных, вершину, видится мне бóльшим варваром, чем эти самые местные); их снаряга, помогающая одолевать скалы и пропасти, должна быть запрещена. Разумеется, насилие можно видеть и в собирании грибов, не говоря об охоте, но в этих занятиях нет того глумления пигмеев, что читается во втыкании турклубовского флажка в чужую мертвую породу: это их «мы здесь были», кому оно адресовано и для чего, как читать его: мы здесь были, а вы не будете здесь, а если будете, то уже после нас; а если вы были здесь раньше нас, то знайте, что мы стерли ваши следы. Я не знаю, как это преподавалось у вас на станции, но скорее всего никак: там ведь до сих пор соревнуются, кто больше пройдет с рюкзаком; земля для них просто испытательный полигон, место, где они остаются людьми, то есть проверяют свои человеческие пределы выносливости, изворотливости и, хорошо, любопытства единственно ради того, чтобы потрогать их, эти пределы, и получить в том свидетелей и письменные грамоты, а не затем, чтобы их преодолеть; смешно, наверное, выслушивать это от персонажа, ни разу не употреблявшего даже самых доступных веществ, но что поделать: в них я не верю тоже (Влад из Девяткино по этому поводу попросил меня «рассказать о своем опыте», и я сильно рассмеялся, хотя, возможно, жизнь без веществ действительно тянет на опыт, как и жизнь в одиночестве). И действие наркотика, и чужие далекие горы для меня одинаково малореальны; расстояние, впрочем, не играет решающей роли: стоя как-то с К. возле Яузы в Лефортово, я понял, что не верю в группу стремных многоэтажек на другом берегу, то есть не могу допустить, что они настоящие; думаю, в эпоху казней на камеру такие сложности возникают не у меня одного: мы так часто оказываемся вынуждены инстинктивно отталкивать страшное, что и все остальное порой начинает сбоить и заваливаться, выпадая в
