Lakinsk Project - [27]

мыми, игрушкой в незримых руках, направляющих нас к гибели, но потом все-таки отстающих (или это не мы возвращаемся домой, а кто-то еще вместо нас?); такая готовность подставиться говорит, вероятно, о неспособности принять мир целиком, то есть согласиться с тотальным отсутствием или присутствием в нем Бога: но мне и не нужен мир целиком, мне довольно своего места, и я был бы счастлив (пусть и недолго), если бы смог разгадать его или хотя бы внятными словами пересказать его загадку. Я все так же воспринимаю тебя как союзника в этих нескончаемых хлопотах, безответного резидента ногинской разведки: но я сам не так уж и пытался добиться ответа, если вывести за скобки тот истерический случай на просеке; я ни разу не докопался до друзей, занимавшихся радио, не случалось ли им слышать что-то такое, от чего становилось вдруг жутко, что не шло потом из головы и так далее; на собраньях у А. были люди, заговаривавшие о том, как реагирует вода на нарисованную на бутылке свастику, так что такой вопрос не прозвучал бы совсем удивительно в этом кругу, но мне не слишком хотелось вовлекать в эту историю кого-то третьего и четвертого ради не самой очевидной выгоды. Ко всему, я привык, что и А., и другие причастные нам (все равно в этом городе все вращается вокруг одних и тех же адресов) держат меня за как-то устроенного и устойчивого персонажа, и я уверен, что А., говоря с кем-нибудь обо мне, никогда не скажет, что ее тревожат мои мысли или мое поведение; размывать этот образ застольным признанием в том, что я почти пятнадцать лет рассчитываю до тебя доскрестись, мне тоже не хочется (а писать такое в личку еще глупее); то есть мы остаемся все так же вдвоем, как бы восхищены, будто на осветительной вышке стадиона «Знамя», когда некому было согнать нас оттуда (теперь такое едва ли можно представить). Мы залезли туда уже осенью, ветер хлестал и студил нас, а первые неудобные этажи отняли много сил, но ярусе на пятом темные ели на том берегу пруда оказались уже ниже наших подошв, а синеватые хрущевки за ними словно бы привстали на мысках; еще дальше лежало неизвестное нежно-ржавое поле, запертое лесом с трех ровных сторон и пустым шоссе с неровной четвертой, и вид этот стоил ветряных пощечин и ноющей боли в ноге, ушибленной при неловком рывке в самом начале подъема. Ты не захотел карабкаться выше (как меня злила твоя осторожность в такие минуты, ты казался почти стариком), а я был так вдохновлен открывшимся, что в одиночку преодолел еще этаж, огрызаясь на тебя за неучастие, но меня ждало, да, разочарование: три лишних метра высоты изменили все с дьявольской тщательностью: лес выказал проплешины и мертвые стволы, на крышах домов распахнулись огромные белые пятна, а на подступах к полю возник заваленный ломтями металлолома двор; обескураженный, оглушаемый рвущимся ветром, я спустился обратно к тебе и ничего не рассказал (а ты не спросил).

Тогда у нас еще получалось видеть в этом городе разоренный Рим, доставшийся варварам, что решили нас не истреблять, а оставить еще походить: большинство его производств, которые я, сын нормальных советских родителей, по наследству считал абсолютно великими, пали еще в девяностых, и то, что титанические здания, занимаемые ими, оказались теперь разделены между мелкими безвидными предпринимателями, внушало мне сложное чувство: хотя отец порой и изображал презрение к прошлой системе и почти самоистязательское любование теми, кто сумел подмять под себя новый мир (мы же сами им все отнесли, у нас никто ничего не отбирал силой), я еще долго оставался коммунистом и верил в радостный неотчужденный труд, но только не в свой: мне было бы весело видеть колонны рабочих, идущих на воскрешенные заводы и фабрики, и думать, что все они счастливы, но я никогда не планировал сам идти в этих колоннах (как и редактировать заводскую многотиражку); так ребенок подкидывает муравьям в парке что-то, как ему кажется, нужное им, надеясь, что они тут же поволокут это к себе на стройку или в амбар. Получалось, что даже этот воображаемый восторженный труд был мне ни к чему, и заведомая его неосуществимость создавала свободу, недоступную на деле ни одному коммунисту (по меньшей мере из городского отделения партии): лучшая из представимых моделей будущего отменялась вдвойне: моим к ней безразличием и ее собственной фактической невероятностью; этого двойного уничтожения как будто хватало для того, чтобы стереть будущее вовсе, но меня все же вынесло туда, где я нахожусь: как называется это место? Это больше не Рим (и давно; и ладно): то, как они отскоблили наши старые мануфактурные корпуса, ничего не вернуло; я иду вдоль них, не понимая, откуда все это взялось. Меня не нервируют вывески, я скорее им рад, даже самым тупым: из-за них ночью площадь выглядит как оцепеневшая в мою одинокую честь дискотека; думаю, в центре, куда мы ездили за Хармсом, уже невозможна такая чистая ночь, как в нашем поселке: без зевающих такси и блудного хламья, с желтой летней луной над заправкой. Белый Ленин, стоящий здесь с двадцать четвертого года и не опустивший поднятой руки даже в самые трудные для себя и для нас времена, остается (после гибели дома с газетами и стоявшего бок о бок с ним, боже мой, «комбината зеленого строительства» с мемориальной доской, которую мы однажды испоганили маркером) единственной, в общем-то, еще мыслимой точкой входа в тот римский слой: я почти что не пользуюсь ею, я, как сказано, справляюсь и здесь, но то, что эту статую уже наверняка не снесут, все же вселяет в меня чувство некой лишней надежности. Здесь вообще все достаточно перевернулось: в детстве у меня был кошмар о белом человеке, что настигал меня то на кладбище, то в подъезде, то в квартире (в одном сне он вышел из кладовой, и потом я еще много лет открывал ее дверь с непроходящей опаской), и я лишь совсем недавно понял, что это был Ленин, памятник с угрожающим и чуть монгольским лицом, неподвижный и выжидающий белый силуэт в терпкой городской тьме. Эти сны в свое время измотали меня, я боялся ложиться спать; раз на школьной перемене кто-то рассказал у подоконника свой кошмар, и остальные стали рассказывать свои, но у меня не повернулся язык поведать им о моем белом человеке (я звал его призраком), а когда прозвенел звонок и все хлынули в класс, я еще какое-то время смотрел в окно на голый осенний сад, занимавший задний двор, ожидая, что тот появится между деревьями. Помню еще, что в отчаянии, признать которое было стыдно, я обратился к маме с просьбой убедить меня, что призраки не существуют: я старался, чтобы это выглядело как естественнонаучный заскок, но мама, видимо, сочла, что я испытываю ее чувство юмора, и не стала приводить никаких опровержений; тогда я (в еще большем отчаянии) решил, что сам попытаюсь договориться со своим преследователем, но страх при его появлении всякий раз оказывался сильней, и лишь пять или шесть кошмаров спустя (это был не еженощный ужас, нет) у меня получилось как-то условиться с ним, и он оставил меня в покое; не знаю, должно ли меня напрягать то, что я не могу вспомнить в точности, как звучала моя часть договора: думаю, что, скорее всего, я пообещал больше не сомневаться в существовании призраков: так же как обещал Иисусу поверить в него и больше его не дразнить. Но если Иисус мучил меня еще долго после той моей клятвы и больше наяву, чем во сне (инцидент с головой случился, когда мне уже почти исполнилось шестнадцать), то белый человек отступил сразу же: он приснился потом лишь еще один раз и был безобиден, стоя на дальнем углу двора возле бомбоубежищ; разумеется, сейчас уже сложно сказать, воспринимал ли я его исчезновение как результат простой дипломатической уловки (все же я мог обещать что угодно) или как нечто действительно выстраданное мной самим (через приятие того, во что я не хотел верить). Но если верно последнее, то настойчивость Иисуса, так долго не отпускавшего меня, можно объяснить тем, что в него я не смог поверить даже нашивочно (и сейчас не могу): стоит ли говорить, что в любую мещерскую ведьму или ползучее филиппинское проклятие уверовать проще, чем в огромное всеблагое облако причин и смыслов: всякое зло не только объяснимей, но и значительно