Лагуна Ностра - [2]

Да уж. С тех пор как Альвизе девять лет назад вернулся в Венецию, он постоянно сравнивает свою бурную деятельность и мою бездеятельность. Данаиды, наполняющие водой бездонную бочку, Прометей, прикованный к скале, Геракл со всеми своими двенадцатью подвигами — это он, а я — это «Паломничество на остров Киферу» и «Одалиска, принимающая ванну». Он говорит, говорит, зачитывает мне свой послужной список — как будто я начальник отдела кадров. После Бари, Флоренции и Вероны он получил назначение в свой родной город, с повышением по службе и престижной женой в качестве приложения. В нашем фамильном жилище хватило бы места для всех поколений семейства Кампана — от самых корней генеалогического древа, изображенного на стене андрона^{2}, и до его вершины, — если бы им вдруг вздумалось собраться там, наподобие персонажей «Страшного суда», и зажить всем вместе. В этом огромном палаццо мои родители занимали бельэтаж, на третьем этаже разместились дядюшки, а сама я устроилась и двух комнатах в антресоли окнами на площадь и канал с мостом. Когда же Альвизе явился в наш дом вместе с содержимым трех грузовых лодок и своей величественной супругой, обладательницей пышных белокурых кудрей и непоколебимой уверенности в себе, дом наш словно уменьшился в размерах. Наши родители, связанные дальним родством, оба родились в этом доме, на разных этажах. Отец вырос в крыле, где жили Кампана-основатели, куда из андрона ведет парадная лестница; мать, принадлежавшая к боковой ветви Партибон, — в более поздней задней пристройке, выходящей в сад. Они поженились, вырастили нас и собирались мирно состариться, а затем и умереть в этих стенах, отмеченных печатью стольких семейных воспоминаний. К грудам источенной жучком мебели, потемневших от времени томных портретов, устаревших безделушек и старых фотографий добавлялись накопленные за долгую праздную жизнь коллекции моей матушки: костяные распялки для перчаток, серебряные табакерки, театральные сумочки из муранского бисера. Перепуганные приездом единственного сына, родители капитулировали ровно через месяц после того, как отец вышел на пенсию. Они забрали все свои сокровища и убрались на виллу Партибон, в Фалькаде, неподалеку от Беллуно[3], предоставив Кьяре, жене Альвизе, полную свободу в ее бурной деятельности, направленной на модернизацию нашего палаццо, сногсшибательные чертежи и сметы которой она им показала. Кьяра — психотерапевт, она родом из Рима и не разделяет свойственной венецианцам привязанности к прошлому. Она невзлюбила наш дом в первый же день, после того как под ней обрушилось кресло. Думаю, если бы не запрет Управления по охране памятников, она не преминула бы и вовсе перестроить наш обшарпанный палаццо под лофт и превратить его в гигантскую арт-галерею, уставленную инсталляциями ее друзей — «художников-пластиков». В тот день, когда рухнуло кресло, мама подарила невестке, умудрившейся между делом разбить кофейную чашку из парадного сервиза с гербами, бриллианты одной из прабабок. Кьяра немедленно нацепила их, и я готова поспорить, что вид фамильного украшения, покачивающегося на ее атлетическом бюсте, ускорил бегство родителей в Фалькаде. Я тогда как раз получила место в университете Ка’Фоскари, который только что окончила. Это стремительное перемещение со студенческой скамьи на преподавательскую кафедру было таким неожиданным, что я даже не подумала переехать со своей антресоли, хотя к тому времени брат с невесткой захватили сначала бельэтаж, а потом и весь дом. Сейчас причин для перемещений в пространственно-временном континууме, как сказала бы Кьяра, взявшая на себя обеспечение внутрисемейной гармонии, у нас было не больше, чем раньше. Если не считать удивительной способности моего брата заполнять собой все пространство и время, где бы он ни находился.

Я — его младшая сестра, тридцатилетняя девчонка, за которой он постоянно присматривает и которой пытается руководить. Я не замужем, и Альвизе считает меня старой девой, которой не хватает любящего, солидного, мудрого мужчины, которого он и пытается мне заменить. Стучать при входе в мою комнату — это никак не сочетается с его не тронутым временем представлением о вечном детстве, когда мы плескались с ним голышом в «лягушатнике» в глубине нашего сада.

Прежде чем получить назначение в Венецию в должности комиссара — самого молодого комиссара в государственной полиции, — Альвизе пахал как вол в Бари, Флоренции и Вероне. О чем он и напомнил мне вчера утром. Он вкалывает как негр. Будущее принадлежит тем, кто встает раньше тех, кому кажется, что они встают рано, а вовсе не тем, кто валяется в постели, не имея иных целей и устремлений, кроме как таскаться по библиотекам, откапывая в них следы художников, чьи росписи уже давно осыпались.

Злиться он начал еще в воскресенье. Я должна была поехать с ним и Кьярой по залитым солнцем дорогам провинции Беллуно на «родительский день» в Фалькаде, где мама с папой уже подпрыгивали на месте от нетерпения. Это же так здорово — побыть на свежем воздухе, заняться спортом, проветрить мои прокуренные легкие. Но я осталась дома, маяться дурью в компании моих дядюшек, о которых Альвизе уже мог мне ничего не говорить: я и так знала, что он о них думает. Близнецы Игорь и Борис Кампана — дети младшей сестры моего деда. Она так и не вышла замуж из-за испорченной смолоду репутации, а в сорок лет ее соблазнил, обрюхатил и бросил какой-то художник-декоратор родом из России. В нашей семье она всегда была примером того, как не надо себя вести, жертвой классического для буржуазии пятидесятых годов проступка. Я не знала свою двоюродную бабку, поскольку ее тогда же отправили из Венеции куда подальше. Эта чудачка поехала рожать в Пондишерн, где затем основала общину просвещенных интеллектуалов-индуистов. В этой среде и выросли ее мальчики. В Венецию они вернулись в двадцатилетием возрасте при неясных обстоятельствах, о которых у нас не принято было говорить, после смерти их матери, о которой говорить тоже было не принято. Лишенные средств и какого бы то ни было определенного будущего, блудные сыновья были приняты моими родителями в семейном палаццо, восприняв свой «перевод в низшую лигу» как завидную долю. С самого раннего детства дядюшки составляют часть моего привычного пейзажа. Игорь целыми днями записывает на компьютере путаные плоды своих медитаций. Борис скупает и пытается продавать старые картины безымянных мастеров, утверждая, что это — неизвестные шедевры, открытие которых произведет переворот в истории искусств. Оба они совершенно нищие, оба — мечтатели, и я их очень люблю.