Ладья тёмных странствий. Избранная проза - [7]

Самое славное время в городе – с девяти до десяти. Уже заполнены заводы и институты, школы и детсады. Началось повествование о стальной балке, об аденоме, о династии Аккада, о кошмаре крепостничества и семи богатырях. В эти часы, точнее – в эти минуты город без пешеходной эфемерности, без давок, криков, элегически причёсан утренней хмарью или зыбкими нитями дождепадов. Вобрав полусонных детей своих, проглотив то, что выплюнул по звонку будильника, он снова одинок и покинут. А без покинутости он походил бы на базар или на тараканник. И надо спешить пройти по ещё незашарканным мостовым, по пустым прохладным дворам, пробежать взглядом по спокойным гладям Устья, чтобы прошептать про себя: всё на месте. Последнее слово не успевает долететь от бронхов до зубов; дым, пар, зыканье, цаканье, бубуканье, трак-траканье взрываются над бывшими топями и, вставший на дыбы гигант, скинув поэтическую маску прошлых веков, конвульсирует в повседневной неизбежности дел.

После музея ковырял в столовой треску по-польски (почему бы и не по-мексикански), красным глазом следил-отмечал: студенты пьют чай без сахара – пропили стипендию, девушка пьёт кефир, у неё синие губы – порок сердца, дорогие чулки – первое либидо, мужчина слева рассматривает соседку справа, у которой на лбу свищ, из носа торчит вата, бесстрастный глядека, видимо, врач, поедает салат – витамины. Плохо быть наблюдательным, тошно!

Взглянул на часы на стене, надо успеть на Синопскую набережную к взрыву храма. Всё-таки не успел. По развалинам ходили солдаты. У самой Невы стояли два чёрных старичка. Один из них схватил проходившего мимо зеваку за рукав, показав пальцем на развалины, спросил: куда её перевозят? – Её не перевозят, а сносят. На её месте построят гараж или оранжерею. – Жирею? – не понял старик.

Когда солдаты ушли, влез на груду кирпича, долго рылся в развалинах. Нашёл женскую косу, грош, образок.

Мимо; мост, машины, машины. С кирпичного завода везут на угольный склад кирпичи, со склада на завод везут уголь. Шевеленье минералов. С юга везут плодоовощи, на южное кладбище везут обессиленных.

Свернул в переулок. Перед одним из домов прыгают мужчины в белых рубашках. Из окон роддома жены записочки кидают. А кому-то швырнули и деревяшку. Зашёл отдохнуть в зубную поликлинику. Поднялся в огромный блестящий зал. Громкоговоритель выкрикивал фамилии в комнату наслаждений. Соседка слева как на вибростенде, предложил успокаивающее. Женщина справа (при чём здесь скульптурная шея?) застыла в предчувствии комы. Интересно, какие зубы были у Кановы? Соседка слева совсем посизела. Ах чёрт, он удружил ей пургативное! Надо бежать. С криком «безобразие» он кинулся к выходу. На лестнице задел санитара, тот выронил стальной сундучок. По всей лестнице рассыпались жёлто-алые зубы.

В трамвае вспоминал правила хорошего тона: Если женщина, сидящая на диване, предлагает вам садиться, не садитесь рядом с ней, а берите отдельный стул. Если же женщина начала разговор, немедленно предложите ей стул и не начинайте разговора, пока она не снимет боты. Не отказывайтесь, если вас просят что-нибудь спеть или сплясать. Вино наливают до пояска рюмки. Во время обеда не курить. Красить губы можно только в ресторане. Подлинно культурный человек не станет вытираться грязным полотенцем.

Трамвай привёз в тишь Крестовского острова. Шаги по размазне дорожек. На ходу несколько страничек «Малого Ламрима» Цзонкаба. А вот и Крестовское голубиное стрельбище, точнее – место, где оно когда-то было. Ржа, проволока, обгорелый (не от страсти ли) матрац, чемодан с письмами и игрушечными головами. Минута прострации. Долго смотрел на воду с моста. Почудился на дне автобус с пассажирами. Вон, даже пузыри поднимаются изо рта водителя. Нет, это рябь. Что же там блестит? Присел на край мокрой скамьи. Снег. В черноту светил прожектор. Там, где у тени была шея, в пустоте, в черноте, на фоне зыбкой, мокрой, ирреальной материи падающего снега появилось отражение. У тени вдруг разверзся лоб, края раны засияли, и стало видно, что в голове у отражения дрожит огромный сверкающий эллипс… Снова рябь. Страшно смотреть – и хочется! Нет.

Цветочный печальник, ветвяной молчальник коченел в ожиданьи дождей. Сукровенила засимь прогноистых тяжей. Через кротьи пещеры земля освежала свой дух.

Под ногами хрустело так, будто с каждым шагом он давил голову утёнка. Вышел к берегу. Светало. В тростнике стоя спал мужчина в чёрном костюме. Вкруг тульи его шляпы свернулась молодая красная змея. Подошёл к спящему, стал его будить: проснитесь, там автобус упал с моста, вы похожи на водителя…

Выбрался из воды, пошёл по тёплой земле. Кое-как добрался до ночлега. Весь болью налитый, как бомба, упал в кровать-арсенал, масляный, ждущий разрыва, взорва спины. Пытался заглушить боль выдиром коренного зуба. Клещи-гвоздодёры прокомпостировали язык. Нечем было кричать. В груди прели сумерки. Во сне боляхный черепан-дракомеля жубрил гульбу с блицем.[7] Язвил его пасть тяжёленький хмык. Когда покончили с обедом, гончар снова спросил: в том автобусе меня ты не видел? Можешь соврать, ответ себе оставь. А я тебе расскажу о тебе. Когда созрела осень для спасительных свершений, а вороны стали ходить, расставляя лапы, как расставляет их музыкант с напильником в ж… когда от лета остались жёлтые газеты (они ломались – засуха), ты собрал с единственной вишни тридцать пять ягодин. Хотел сделать компот, но коза слизала. Ты заколол козу, сшил детский тулуп, продал, продал дом и уехал на далекий шпалопропиточный завод. С утра до вечера он подцеплял крюком белые шпалы, взвалив на плечо (войлочная подстилка), тащил в цех. Но как-то ты поскользнулся и ударился лицом об вагон. В ту ночь сгорел цех. Пролежав месяц, теперь он работал учётчиком. От бывшей жены пришло письмо. Она сообщала о трагической гибели (бывает и комическая) десятилетней дочери и семилетнего сына (перевернулся школьный автобус). Теперь алименты он не платил и смог оклеить свою комнату новыми обоями.