Ладан и слёзы - [11]

Потом я спросил Веру:

— А где твои родители?

— Папа в армии, воюет против немцев, — сказала она, — а маму я потеряла возле границы. Она пошла поискать молока для меня, а тут как раз началась воздушная тревога, все прямо обезумели от страха, меня, ни о чем не спрашивая, вместе с другими втолкнули в бомбоубежище. С тех пор я маму больше не видела.

— И ты пошла дальше одна?

— Ну конечно!

На ее запястье сверкнула цепочка — кажется, серебряная.

— И куда же ты направляешься?

— На побережье. Говорят, что немцам туда никогда не добраться, их там разобьют, как и в прошлый раз на Изере.

— Я тоже иду на побережье, — живо отозвался я. Она засмеялась.

— Тогда мы можем идти вместе… Замечательно!

Я объяснил, что должен вернуться к Эваристу. Вера спросила, кто это такой.

— Солдат, ему приказано доставить меня на побережье.

— На побережье? В лагерь для беженцев?

Я кивнул, удивившись, что она так быстро все поняла.

— Ой, только не туда! Они продержат тебя в плену до конца войны, и, говорят, там очень плохо кормят. Не веришь? Люди из Красного Креста, которые оттуда возвращались, рассказывали. Пойдем-ка лучше со мной, Валдо.

Она говорила о лагере беженцев с нескрываемым отвращением. Я колебался.

— Эварист рассердится, если узнает, что я сбежал. Вера засмеялась и принялась меня уговаривать:

— Глупенький, да твой Эварист вовсе не станет злиться, напротив, обрадуется, ведь он сможет взять в машину девушку.

— Девушку? — удивился я.

— Ну да. — Вера опять засмеялась, и я не понял почему. — Солдаты почти всегда подсаживают в свои машины девушек, неужели ты об этом не слыхал? Я сама приехала сюда так же.

Я вспомнил о тех девчонках, которых солдаты подобрали на дороге, и подумал, что, может быть, потому-то Эварист и был таким раздражительным — из-за меня он не мог никого взять в кабину. Мне уже совсем не хотелось к нему возвращаться.

Откровенно говоря, мне сейчас больше всего хотелось идти вместе с Верой. Не лучше ли послушаться зова своего сердца и отбросить все сомнения? С Верой я был бы в большей безопасности и гораздо спокойнее, не чувствовал бы себя беспомощным, точно птенец, вывалившийся из гнезда. И потом, она не будет злиться и поминутно меня ругать, как Эварист, чуть что придется не по нраву. К тому же я знал Веру давно и намного лучше, чем Эвариста, всего лишь месяц назад мы играли с ней в роще на берегу Флира. Я помню, как к реке приходили и мальчишки постарше, они дразнили Веру, швыряли ей в волосы колючки чертополоха и вытворяли бог знает что. Я злился, особенно когда заводилой был Какел, этот обычно гнал меня прочь и вопил, что мне лучше водиться с малявками, такими же, как я сам. Все мальчишки нашего квартала увивались вокруг Веры, одни называли ее красоткой, наливным яблочком, от которого так и хочется откусить кусочек, другие и того хуже — мололи всякие глупости и противно причмокивали при этом.

А Вера прекрасно умела ладить с сорванцами, иногда даже сама отвечала на их дурацкие шутки, но чаще всего просила оставить ее в покое. И тогда я приходил в восторг. Я обожал эту чудесную девочку с красивыми белокурыми локонами и большими, немного грустными, круглыми, как у плюшевого медвежонка, глазами.

Я беспокойно огляделся по сторонам: не видно ли где Эвариста, но его не было.

— Значит, мы сейчас пойдем? — спросил я у Веры.

— Нет, сегодня мы останемся здесь, — решительно сказала она. — А завтра двинемся в путь, к вечеру, может, доберемся до побережья.

— А где мы будем сегодня ночевать?

— На горчичной фабрике.

— Где-где?

Она указала мне на то самое полуразрушенное здание с навесом.

— Здесь, в этом доме. Раньше это была фабрика, где делали горчицу. Тут можно спокойно переночевать.

— А нам разрешат войти?

— Может, и не разрешат, но мы войдем без разрешения.

Я молча разглядывал серые стены, выбитые окна. Как она это отлично придумала! До чего же хорошо, что я ее встретил! И все же я не мог отделаться от смутного чувства неуверенности и тревоги.

Вера взяла меня за руку.

— Пошли, давай пока побродим вокруг. А когда стемнеет и все разойдутся, вернемся.

— А стульчик свой ты не возьмешь?

— Он вовсе не мой, — возразила она. — Его кто-то бросил, а я подобрала.

Мы обогнули площадь, оставив позади и толпу беженцев, и горчичную фабрику. Сейчас, издалека, фабричные трубы снова напоминали орган.

Вечером, когда сгустились сумерки, мы вернулись. Площадь опустела. Эварист наверняка уже уехал. Ни одной военной машины не осталось на площади. Вера подвела меня к входу с задней стороны здания.

— Ты ведь не боишься? — спросила она.

— Нет, — прошептал я, еще крепче сжав ее руку.

Она отворила дверь, которая, собственно, не была закрыта и болталась на петлях. Чувствуя, как у меня бешено колотится сердце, я вошел следом за Верой. Внутри было совсем темно, я с трудом различал только белевшие в темноте ноги и руки Веры. Мы поднялись по лестнице с железными перилами и остановились на площадке.

— Нам нужно подняться еще выше, — сказала Вера. Шаги наши грохотали по металлическому полу, гулким эхом отдавались в пустом помещении. Я все время думал, как бы не оступиться и не полететь вниз — в глубокую затхлую темноту, похожую на пропасть, поглотившую маму и папу.