Ладан и слёзы - [12]

Наконец мы очутились в просторном помещении, где стоял кислый запах, но зато было не так темно, благодаря множеству окон, почти везде с выбитыми стеклами. В углу виднелось несколько деревянных бочонков.

Мы огляделись. Я надеялся, что Вера предложит пойти ночевать куда-нибудь еще, но она, судя по всему, не собиралась этого делать. Возле бочек высилась груда джутовых мешков, Вера расстелила их на полу.

— Вот тебе и постель, — полушутя-полусерьезно сказала она. Я ничего не ответил и с опаской поглядел на окна, за которыми непрерывно мелькали какие-то тени.

— Что это? — прошептал я.

— Ах, это… Летучие мыши, — успокоила она меня.

Мы растянулись на мешках, вглядываясь широко открытыми глазами в темноту, где под потолком прямо над нашими головами висел полиспаст. Невдалеке от нас кто-то закашлялся — значит, не мы одни заночевали тут.

— Вера, — тихо позвал я.

Она не ответила, и тогда я легонько толкнул ее в бок.

— Тсс… не мешай мне молиться, — сказала она.

Я умолк. Зачем она молится? Может, от страха? Я прислушивался к шороху летучих мышей за окнами, похожему на шелест шагов в высокой мокрой траве.

Наконец снова раздался голос Веры:

— Ну что? Что ты хотел сказать?

— Ты маму и папу не вспоминаешь? — спросил я.

— Иногда вспоминаю, конечно. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Так просто.

Я глубоко вздохнул. От мидиевого супа пучило живот и немного подташнивало. Трудно себе представить более неудобную постель, чем джутовые мешки — лежать на них было жестко, у меня заныла спина, и я повернулся на бок.

— Ты молилась за маму и папу?

— Да. И за тебя тоже. И за то, чтоб поскорее кончилась война.

Как же я обрадовался, узнав, что она молилась не только за своих, но и за меня. А что, если она молилась и за Какела? Эта мысль омрачила мою радость — этот задавака, который вечно приставал к девчонкам, не заслужил, чтобы за него молились. Повисло молчание. И только я хотел спросить Веру, почему она ходит босиком, куда девались ее туфли, как мы услышали, что кто-то поднимается по лестнице. Шаги замерли на платформе. Мы прислушались, не поднимутся ли они выше, но больше ничего не услышали. Спустя некоторое время шаги раздались опять, но теперь уже гораздо дальше, человек спускался вниз.

— Вера, — спросил я, — почему ты сняла туфли? Она перекатилась на бок, поджала колени и повернулась ко мне лицом.

— Нет их, Валдо. Каблук оторвался, а на одном далеко не уйдешь. Вот я и выбросила туфли. И потом, мне нравится ходить босиком.

Я тоже любил ходить босиком и решил, что завтра непременно выкину свои башмаки. Но тут вспомнил о своей раненой пятке. Рана уже зажила и меня уже не беспокоила, но все же не было уверенности, стоит ли идти дальше босиком. Очевидно, следовать Вериному примеру пока еще рано, но денька через два я, наверное, тоже откажусь от башмаков.

— Как ты думаешь, Эвариста мы встретим на побережье? — спросил я.

— Откуда мне знать! Но то, что завтра вечером мы там будем, — это несомненно.

— И пойдем к морю?

— Да, Валдо. Поселимся в дюнах, выстроим там себе домик и каждый день станем любоваться морем и ходить, куда нам вздумается, а по вечерам будем слушать, как шумит под окнами морской прибой, хоть всю ночь напролет. Это будет чудесно!

Да, это будет чудесно. Мне уже хотелось поскорее очутиться в дюнах, в нашем домике. Со временем мы поженимся, Вера и я, и будем жить у моря до самой смерти.

Но затем, словно забыв все сказанное, она продолжала:

— А может быть, нам удастся попасть в Англию. Многие туда стремятся. Говорят, немцам ни за что не переправиться через пролив.

«В Англию!» — мечтал я. Ах, если бы это было возможно… Англия — такая большая страна, гораздо больше Бельгии. Громадный остров и непобедимый — таким его описывал учитель Бош на уроках географии.

Я вспомнил, как ребята у нас дома в летние вечера распевали на улицах: «Белые лебеди, зеленые лебеди, кто поплывет вместе с нами в Англию…»

Я вздохнул и зажмурил глаза. Англия очень далеко, бесконечно далеко, по другую сторону пролива, и нам, так же как и немцам, никогда туда не добраться.

Глава 4

Проснувшись, я увидел на стене слева четкий контур виселицы. Я сел, с удивлением уставившись на этот страшный рисунок, нарисованный солнцем. Потом перевел взгляд на окно и сразу понял, в чем дело. Это полиспаст отбрасывает такую тень.

Вера тоже проснулась, но на виселицу-тень не обратила никакого внимания. Она лежала в полудреме, хотя и с открытыми глазами. В уголках ее губ запеклась слюнка.

Снаружи загудела земля, но Вера словно ничего не слышала.

— Слышишь, как гром гремит? — сказал я.

— И уже давно, — спокойно ответила она, и я понял, что и она тоже напряженно прислушивается к раскатам за стеной.

— Только это не гром, а орудийная канонада.

Я в ужасе поглядел на Веру. После кошмара, который я пережил, после гибели мамы и папы мое отношение к войне в корне изменилось. Она уже больше не казалась мне заманчивым и безобидным приключением, к которому ни я сам, ни мои родители не имеют отношения, оставаясь как бы вне игры. Жестокая, злая сила, о которой говорила белая юфрау, погубила маму и папу, а значит, могла настичь и меня. Волшебное заклинание, казалось сулившее нам неуязвимость и бессмертие, разом утратило свою силу. Я вспомнил, как ослепительная молния полоснула меня по глазам, вспомнил ураганный грохот, обрушившийся на нас с неба и из-под земли, и понял, что отныне война будет представляться мне совсем иной. Теперь я знал, что могу умереть, как и все люди, что смерть не щадит ни девятилетних, ни семидесятилетних. Вот почему слова Веры так подействовали на меня.