Лабиринты веры - [4]

Я маленькая, мне, наверное, года четыре. Это даже не воспоминание, а картинка, сопровождаемая сильным чувством. Страхом? Мы куда-то переезжаем, в багажнике сумки и чемоданы. Клэр, сердитая, резкая, второпях застегивает мой ремень безопасности. Я слышу щелчок замка. Картинка пропадает.

На ее месте появляется другая: Клэр наклоняется надо мной, а я в полусне лежу на кушетке. Мне лет десять. Ее дыхание у моего уха будит меня.

«Моя жизнь больше мне не принадлежит. Нет мне покоя, а все из-за тебя. Помни об этом».

Я, удивленная, открываю глаза; она смотрит на меня и уходит.

Вот я стою в ванной и гляжу на себя в зеркало. Мне шестнадцать, спутанные длинные каштановые волосы, отекшие глаза. Мне противно смотреть на себя. В зеркале отчетливо виден след ладони Клэр на моей щеке. Я люто ненавижу ее.

В тот год я очень переживала из-за того, что мы переехали в Хаддонфилд, штат Нью-Джерси, – довольно своеобразный престижный городок недалеко от границы с Филадельфией и рядом с той церковью, где, как мне рассказывали, меня нашли. Мари, сестра Клэр – или мне следовало бы называть ее Сестра Мари, – уже жила там: за несколько месяцев до нашего переезда ее перевели туда из конвента в Калифорнии. Возможно, именно поэтому тот переезд показался мне другим, более постоянным, чем другие, наверное. Я презирала все вокруг. Город был дорогим, фешенебельным, пафосным. Я в него не вписывалась. Всегда была той единственной девочкой, которую не приглашали на вечеринки, новенькой, у которой не было пары для выполнения лабораторной работы – ведь я жила в калейдоскопе городов, школ, переездов. Мне приходилось приспосабливаться, но меня не принимали. Однако я оказалась права: это стало последней остановкой. Смерть Клэр избавила меня от необходимости переезжать.

Я открыла глаза и поежилась. В доме стоял холодный, затхлый, нежилой запах. Я встала и вышла на террасу. Это было моим любимым местом – часть дома, но не совсем. Я бы с радостью переставила сюда свою кровать, если б мне разрешили. Однако сейчас мне здесь не было так уютно, как прежде. Что-то изменилось, сместилось.

– Ава, как хорошо, что я нашла тебя! – Эти слова разрушили тишину.

– Тетя Мари?

Она сменила монашеское облачение на слаксы и свитер. Медленно поднялась по ступенькам и села рядом со мной. Коротко подстриженные темные волосы и отсутствие косметики на тонком лице придавали ей мальчишеский вид. Ей было за сорок, но выглядела она значительно моложе и более невинной благодаря огромным карим глазам, доминировавшим на гладком, без морщин, изящном лице.

– Я искала тебя, но ты не отвечала на звонки.

Сейчас в Мари трудно было разглядеть того дикого ребенка, какой она была в юности. Красивая и импульсивная, она имела пристрастие к мальчикам, выпивке, побегам из дома и школьным прогулам. Она была капризна, склонна к перепадам настроения и вспышкам неконтролируемого гнева, пока ее мать не поступила так, как обычно поступали богатые семьи, и не поместила ее в сверхчастную и очень дорогую клинику Кальда в Швейцарии, на озере Цюрих.

Бабушка Анаис говорила, что Мари в течение года ставили разные диагнозы, давали разные препараты и применяли интенсивную терапию, пока она наконец-то не выросла и не отказалась от всего этого. Из дверей клиники она вышла безмятежной и с решением удалиться в монастырь – в покой, упорядоченность, тишину и Бога. Что еще нужно человеку? Сейчас в глазах Мари еще можно было разглядеть былое безумие – оно так и ждало возможности вырваться наружу.

Клэр же по складу была совсем не монашкой, и, по мере того как девочки взрослели, они все сильнее отдалялись друг от друга. В конечном итоге между ними установилась вежливая терпимость. До смерти Клэр они ежегодно отправлялись в паломничество во Францию, чтобы повидаться с матерью, которая жила в маленьком домике в Шербуре.

Когда была маленькой, я проводила там каждое лето. Для меня эта невысокая женщина с серебристыми волосами была во всех отношениях совершенством. По утрам она выходила в город и покупала хлеб. Завтраки с бабушкой были всегда одинаковыми. Кофе с большим количеством молока и сахара или густой горячий шоколад в огромной, как миска, кружке. На ручке были крохотные сколы, а роспись, шедшая по кругу, давно поблекла. Но кружка была моей, и Анаис никому не разрешала из нее пить. Вместе с бабушкой я на патио пила свой кофе со сливками, ела теплые булочки с маслом и практиковалась во французском.

В пятидесятые, когда французская колонизация Вьетнама начала сворачиваться, семья Анаис Лавуазье проживала в Ханое. Среди членов семьи были как торговцы каучуком, так и дипломаты. Когда напряжение в регионе стало расти, одни из них перебрались на юг, к Сайгону, где заняли посты во французском посольстве; другие же вернулись во Францию и поселились в Шербуре. В конце шестидесятых Россу Сондерсу, сыну столяра из Филадельфии, не повезло: его мобилизовали и отправили в Сайгон. Их знакомство разожгло страстную любовь и ярые протесты обоих семейств, однако не прошло и двух лет, как молодые люди поженились и переехали в Соединенные Штаты.

Они поселились в крохотном пригороде Филадельфии. Росс нашел работу на бумажной фабрике; Анаис сидела дома, воспитывала двоих детей и тосковала по прежней жизни. С каждым днем страсть, присущая военному роману, таяла, и к Анаис пришло понимание, что американцы неинтересны и некультурны. Однажды утром она упаковала свои сумки, взяла девочек, Клэр и Мари, и уехала в Шербур.