Лабиринт тайных книг - [3]

Со мной такое случалось — в моменты самого глубокого отчаяния.

— В твоих картинах звучит джаз, — сказал мне Раймон. — Ты способна в одном образе объединить разные чувства. Придать им напряженность, движение.

Я взглянула на него с удивлением: сама я совершенно не способна что-либо сказать о своей живописи. Это просто часть меня, как сердце, печень или желудок, наличия которых я не замечаю. Я вижу свои картины, и только, поэтому мне показалось, что слова Раймона обращены к кому-то другому. Но когда он сказал, что я просто обязана набраться смелости и выставить свои полотна в его галерее на Монмартре, я поняла, что речь идет обо мне.

— Извини, что позволяю себе говорить так, но твое подвижное лицо, такие мягкие глубокие глаза, волосы, такие же естественные и непокорные, как твои картины, могут украсить обложку любого журнала. Тебе обязательно нужно подготовить фотографии для прессы.

На мгновение я оцепенела, но потом внимательно пригляделась к Раймону: его действительно интересовало то, что предстает его взору. В этот момент он видел меня и был заинтересован мной; он не пытался привлечь внимание к собственной персоне, как большинство знакомых мне мужчин.

Особенно меня поразили его руки: длинные пальцы, как у моей бабушки, находящиеся в постоянном движении, будто пытаясь нащупать аккорды, звучащие внутри.

— Моя мать хотела, чтобы я стал пианистом. Я учился музыке больше десяти лет, прежде чем набрался смелости сказать матери, что хотел бы связать жизнь с живописью. Она ничего не ответила. Посмотрела мне в глаза, потом подписала чек и посоветовала открыть картинную галерею на Монмартре. Разумеется, это был самый верный способ пробудить во мне чувство вины. Потом мать добила меня, добавив: «В любом случае помни: галеристы — это несостоявшиеся художники». Не правда ли, это внушает оптимизм?

Наконец я осталась одна, у меня из головы не выходило неожиданное предложение Раймона. Монмартр — самое сердце Парижа, мечта всех художников. Да, я должна поехать, несмотря на свой страх. Теперь мне казалось вполне естественным представить там мои картины. Более того, я их уже мысленно видела на Монмартре. И это почему-то успокоило меня. Там было их настоящее, идеальное место.

А Раймон стал ангелом, возвестившим мне об этом.

3 Сентябрь 1970 года. Новый Орлеан Белый — цвет мечты

«Не бойтесь, конец близок!» Казалось, рука сама точно знала, что выводит, оставляя чернильный след на открытке.

Агнец Божий, берущий на себя грехи мира.

На открытке был изображен ягненок — символ христианской жертвенности, чистое и незапятнанное существо. Джим счел уместным отправить ее в лос-анджелесский офис. Его друзья, разумеется, посмеются. Джим знал, что они думают о нем. Что угодно, за исключением «чистый» и «незапятнанный».

Но была и кровь. Та же, что и в предыдущую ночь, — маленького невинного ягненка, принесенного в жертву во имя бога. Какого бога? Джим еще слышал предсмертное хрипение ягненка и чувствовал запах крови, которая бежала теперь и в его венах, смешавшись с его собственной.

Шуточная открытка, отправленная друзьям, помогла ему изгнать ужас.

Была и Анн, и пережитое с нею стало захватывающим и почти совершенным, более того, оно не стиралось в памяти, а все росло и росло. Джим неотступно думал о ней. Он никогда не считал себя романтиком и не хотел признаваться в чем-то подобном, но, очевидно, во время той встречи произошло нечто магическое, что-то, чего Джим еще не понимал, но что понемногу начинало открываться ему.

Несмотря на все усилия, он не мог вспомнить ее лицо. Это приводило Джима в бешенство. Глаза — да, глубокие, выразительные, приковывающие к себе внимание. Ему казалось, что он знал ее всегда, и он совершенно ясно ощущал, что их встреча не случайна — они должны были столкнуться.

Анн. Она сказала, ее зовут Анн Морсо. Попросила поцеловать ее на прощание и ушла, когда пляж начали заполнять люди.

С Анн он не испытал того чувства отчужденности, которое ему внушала Памела. Даже прикорнув на его плече, Пам пребывала далеко от него, к тому же она хотела Джима только для себя. Какого Джима? Того, перед которым все преклонялись или которого знала только она?

Памела так и не поняла, что Джим, настоящий Джим, принадлежит только ей. Навсегда, навеки. И после Анн, и после всех женщин, которые были у него или которых он любил. Только она смогла заглянуть в глаза Джима Дугласа Моррисона. Только она. До самой глубины. Но лишь на какие-то мгновения, которые больше не могли повториться.

Джим поднял взгляд. Перед ним возвышался белый кафедральный собор Сен-Луи, один из самых старых в Америке, построенный во французском стиле. Джиму хотелось войти во что-то белое, чтобы очиститься, словно Иона в чреве кита.

Он не боялся. Ему просто было необходимо очистить свою душу, чтобы она стала белой, как цвет его снов, в которых он мог описать все желания без ограничений, совершенно свободно.

Слушая только свое сердце, Джим вошел в двери собора. Агнец Божий, берущий на себя грехи мира.

4 24 августа 2001 года. Париж, галерея «Золотой век» Главное, что вы приехали в Париж

Раймон все прекрасно подготовил: он протягивает мне один из буклетов о выставке, что распространяются в стратегически важных местах для привлечения внимания парижского мира искусства.