Кыштымцы - [37]

— А ну вставай, вставай да живо! — крикнул Кузьма, нацелив в черноту чердака револьвер. — Вставай, говорю!

Никакого ответа. Пополз вперед, наткнулся на лежанку. Никого, холодная. Неужели сбежал? Почуял беду и скрылся? Пока Дайбов обшаривал чердак, на улице послышался голос Шимановскова:

— Ага, прилетел, голубь сизокрылый! Руки в гору!

И крик сразу же:

— А-а-а!

Глухой удар. Кто-то кому-то по скуле врезал. И крик Димки:

— Стой, гад! Стрелять буду!

Кузьма кубарем скатился с чердака, ногу в коленке ушиб, но не до боли тут!

А вышло так. Привалился Шимановсков к стене избушки спиной и мурлыкал что-то себе под нос. Ребячью затею всерьез не принимал, она его просто забавляла. Все разнообразие! Думал — романтику ищут хлопцы. И почему бы с ними не встряхнуться? А тут этот человек показался, ногой на первую перекладину ступил. А на чердаке Кузьма. Тогда Шимановсков выступил вперед и потребовал поднять руки в гору. Посчитал — человек выполнит его команду и комедия будет сыграна. А человек тот был на войне, научился убивать и знал всякие приемы. Если бы он сразу не растерялся, то худо бы пришлось Василию Шимановскову и едва ли бы увидел он еще раз восход солнца. Но Степка растерялся, не ожидал, что обнаружат его берлогу. Он поначалу влепил Шимановскому по скуле, а потом остервенело саданул кулаком под дых. Василий кулем свалился на землю, успев только ойкнуть. Из засады вылетел Димка. Степка кинулся к лесу, напоролся на Ганьку. Тот поднял стрельбу и, кажется, попал. Во всяком случае, Димка божился, что видел: Трифонов вильнул в сторону, как пьяный, и упал. Кузьма потормошил Шимановскова за плечо, тот застонал — значит, жив. Кузьма бросился к ребятам. Димка и Ганька стояли возле избушки и не знали, что делать дальше.

— Ну что? — спросил Кузьма.

— Вроде упал, — сказал Димка. — Ей-богу, упал. Сам видел.

У Ганьки зубы выбивали чечетку. Кузьма, взведя курок, двинулся к дороге, где, по словам Димки, упал Трифонов. Димка предостерег:

— Гляди, как бы не перехитрил. Притворится, а потом пальнет.

Кузьма медленно продвигался вперед, готовый в любую минуту распластаться на земле. Друзья крались следом. Напружинившиеся, с обостренными зрением и слухом.

По ту сторону дороги лежал на боку Степан, поджав под себя ногу. Отбегался. Кузьма обшарил карманы, нашел револьвер и какую-то бумагу. Ганька, поняв, наконец, что убил человека, вдруг бросился наутек.

— Чо это он? — удивился Димка.

— Испугался.

Шимановскова еле привели в себя. Он охал и стонал — сильно его поддел Степка. Правый глаз заплыл.

— Чтоб я еще раз с вами связался? Никогда! — обидчиво заявил Шимановсков. — Да я вас теперь за сто верст обходить буду. В Сибири уцелел, а вы меня тут загубите.

Димка спросил Ганьку:

— Ты чо припустился-то?

— Дим, так ведь я кокнул человека.

— Выходит, кокнул, а он, пся крев, меня чуть не кокнул. Вот и квиты.

Ганька спать в ту ночь пошел к Дайбовым. С Кузьмой рядом все же поспокойнее. На другой день Михаил Иванович обратил внимание на Шимановскова и даже присвистнул от удивления: ой-ей-ей, ничего себе синячок кто-то под глазом ему припечатал. Зрачок-то светится через маленькую щелочку.

— Все из-за твоих хлопцев, — пожаловался Шимановсков. — Втянули меня в авантюру.

— Куда, куда? — не понял Мыларщиков.

— В авантюру, куда же еще. У меня и кишки еще в себя прийти не могут.

— Вечно у тебя что-нибудь!

— А ты своих не распускай. Сыщики, понимаешь, выискались. Наты Пинкертоны.

Михаил Иванович заставил Шимановскова толком рассказать о ночном происшествии. Ах, горячие головы, самостоятельности захотелось. А ведь Степка мог их перестрелять как рябчиков. Он солдат матерый. Мыларщиков вызвал всех троих, осуждающе покачал головой.

— Ну и архаровцы! Розгами бы вас по одному месту да в кутузку суток на десять. Мне-то почему не сказали?

— Сами хотели, — вздохнул Кузьма.

— Сами с усами! Да он же вас мог запросто перестрелять, пикнуть бы не успели. Что бы тогда было, соображаете? А не подумали, что он нам нужен был живой?

Ребята молчали. Кузьма протянул Михаилу Ивановичу бумажку. Очередное подметное письмо, на этот раз Тимонину: мол, я тебя буду преследовать, ты так и знай. Отпреследавался.

— Да, обидели вы меня, а больше того огорчили. Я-то на вас надеялся! Придется сдать оружие, не нужны мне такие помощники.

И Мыларщиков поспешил доложить Борису Евгеньевичу о случившемся.

Глаша да Иван

Глаша, Глаша, сколько же тебе лет? В десятом году было двадцать, сейчас, стало быть, двадцать восемь. А что ты видела на своем сиротском веку? Было всего светлых-то два годочка — это сколько с Иваном прожила. Но угнали милого на войну — и не жизнь наступила, горе горькое. Дарьюшку потеряла, Пузанов обижал, голодала и холодала, Ивана ждала. Старухи шипели — сгиб твой Ванька, прибрал его к себе господь-бог. Не жди! А ты ждала. Батятин ластился, сытую жизнь обещал, лишь бы принимала его по ночам. А ты ждала Ивана. Только одна Тоня, добрая и хваткая, была заместо родной сестры. Согревала, когда было холодно, кормила, поила, когда есть было нечего, заступалась, когда обижали злые люди. И дождалась ты светлого праздника — как долгожданный весенний дождик, свалился откуда-то Иван. Да что откуда-то — чуть не с того света. Расцвела снова Глаша, как в первый год замужества. Что там нехватки, когда Иван рядом, похудевший от ран, посуровевший от испытаний, но свой, родной и такой же ласковый, как и прежде. Глаша прямо не дышала на него, глядела и боялась — а может, это все приснилось? Очнется от сладкого сна — и ни Ивана, ни счастья. До того истосковалась душа по человеческому теплу да такому, какое никто, кроме Ивана, ей дать не мог! Ночью проснется, слушает спокойное дыхание мужа и плачет счастливыми слезами. Никогда и никому не отдаст она свое счастье, никто не посмеет отнять у нее Ивана! Михаил Иванович звал на свою работу — это опять стрелять-то? Упаси бог! На динамитный сторожем собирался — еще чего? Этого не хватало! В прошлом году так рвануло среди ночи, земля ходуном заходила, от сторожа один кисет остался. Дождутся весны, огород засадят, за лето всякой лесной ягоды наберут — проживут! Дитенка нового заимеют, можно опять Дарьюшку, а лучше сынка русоволосого, как Ваня.