Кыштымцы - [28]

— Коли штаб, так пусть в грязи тонет?

— Извини, этого я тебе не говорил. Я про герань, а чистота должна быть, это бесспорно. И напрасно принимаешь близко к сердцу, я же не в обиду. Что Борис Евгеньевич? Что-нибудь слышно?

— Не слышно, — дерзко ответила Уля. — Я сама хотела вас спросить.

— Ну, ну, не надо сердиться, на сердитых воду возят.

Дукат удалился, вставая на цыпочки, словно боялся кого-то разбудить. И смешным он ей показался — в кожаной тужурке, в галифе, такой серьезный и солидный, а крадется на цыпочках, как маленький. Она улыбнулась, хотя в глазах поблескивали слезы — нет, она не умела долго сердиться. Затерев следы, оставленные Дукатом, продолжала мыть пол. Но появился Алексей Савельевич Ичев. Просунул седую голову в дверь и спросил:

— Нетути?

— Хворает он.

— Ах ты, Якуня-Ваня! И Мыларщикова нетути?

— Сегодня не видела.

— Вот напасть-то. Мне позарез нужно повидаться. Да вот не знаю, где живет. А тебе, вижу, некогда.

— Пошто некогда? Я уже. Обождите минутку.

Ульяна быстро домыла пол, убрала утварь, спрятала галоши и надела боты.

…Ичев и Ульяна пробирались Большой улицей. Лужи да ручьи преграждали дорогу. Солнце плескалось в талой воде, прыгало зайчиками по окнам повеселевших изб, слепило глаза.

Шли молча. Ичева угнетала своя дума, да и на разговоры он был не больно прыткий. Знавал он Улькиного отца, Ивана Михайловича Гаврилова. Ульяну видел еще в зыбке. Лукерью, мать девушки, только намедни встречал — болеет что-то старуха. Ульяне бы поспрошать, зачем Савельичу потребовался Мыларщиков, да робеет. Еще Ульяна думает о словах Дуката, и ее снова одолевают сомнения: штаб кыштымской революции и герань! Может, в самом деле убрать?

Дом у Мыларщиковых чуть на косогоре: окнами на Озерную, а боковой глухой стеной — на Нижегородскую. Два рыжих мальчугана строили на ручейке мельницу. Из камней и грязи сотворили плотину, а теперь ладили колесо. Что-то у них не получалось. Старший — Назарка — то и дело покрикивал на брата.

— Отец дома? — спросил ребят Савельич.

— Нету тятьки, — выскочил вперед Васятка. — На конях с Кузьмой ускакали.

— А тебя как зовут-то, пострел?

— Василь Михалыч.

— Гляди-ко! — удивился Ичев. — А я и не знал.

В это время открылась калитка, на улицу вышла Тоня и сказала:

— Сопли-то вытри, Василь Михалыч. Назарка, у тебя же руки окоченели, простудишь.

— Не, — возразил Назарка, не отрываясь от дела.

— Добрый день, хозяюшка, — приподнял картуз Савельич. — Так я тебя, выходит, знаю. Ты дочка Рожкова. Крут у тебя тятенька!

— Чо и вспомнили-то, — улыбнулась Тоня. — Крут да не указ!

— Куда Михаила-то спрятала?

— Спрячешь его настырного. Чуть свет ускакали на Высокий переезд.

— Не сказывали, по какой нужде?

— Будто кого-то там с поезда сбросили. Не то до смерти убился, не то покалечился.

— Скор у тебя хозяин на ногу, держись за него крепче!

— И так никуда не денется. Вот, — показала она рукой на ребят. — Его золото. В нашей родовой рыжих нет.

Алексей Савельич хохотнул про себя и попрощался с хозяйкой. Ульяне Тоня не понравилась — очень бойкая. Наговорила бог знает что. А Михаил Иванович ничего, обходительный, лишнего не скажет.

Обратно возвращались по Нижегородской. Ичев сказал:

— Чо делать-то будем? Может, к Швейкину завернем?

— Ой! — Ульяна взялась за горло. — Он же хворый, дядя Алеша. Неловко как-то…

— Ежели бы я один навострился, мог бы сказать: не мешай, старый хрыч, — пошутил Ичев.

— Што вы, дядя Алеша, да не скажет он так, не таковский он.

— Откуда ты знаешь? А приду с тобой, разве он посмеет? — с улыбкой глянул на нее Савельич.

Девушка смутилась:

— Ну уж прямо…

До бучила добрались незаметно. Ичев уверенно открыл калитку, и они вошли во двор. Там Владимир Швейкин колол дрова.

В прихожей гостей встретила Екатерина Кузьмовна. Сухонькая, подвижная. Позавидовать можно было ее бодрости в шестьдесят лет.

— Батюшки! — сказала она нараспев. — Никак Савельич! Да какими же это путями?

— Какие там пути — тропинки косогористые да каменистые.

— А эта? — кивнула на Ульяну. — Дочурка?

— Есть у меня дочь. И эту посчитал бы за честь в дочерях иметь. Да только она Ивана Гаврилова дочь.

— Да что ты говоришь? Ивана Михайловича? — всплеснула руками Екатерина Кузьмовна. — И красавица писаная. Звать-то как?

Ульяна, застеснявшись, ответила едва слышно.

— Молодой растет, а старый старится. Вот не дожил отец-то, царство ему небесное. Раздевайтесь и проходите в комнату.

Борис Евгеньевич услышал голоса и вышел навстречу — веселый, вроде и счастливый от того, что пришли его навестить.

— Давайте ко мне в комнату. Кузьмовна, а Кузьмовна!

Когда мать выглянула из кухни, он попросил:

— Ты уж нам чайку, а? С земляничным вареньем. Уля, ты любишь чай с вареньем!

— Люблю, — зарделась девушка.

В комнате Бориса Евгеньевича было жарко натоплено. На маленьком круглом столе разбросаны письма, а на полу стоял деревянный сундучок. Ульяна даже обрадовалась, увидев его. В прошлом году, когда встречали Бориса Евгеньевича из ссылки, он вышел из вагона вот с этим сундучком. Перехватив ее взгляд, Швейкин сказал:

— Неразлучный мой спутник. Был со мной в тюрьме и по Сибири скитался. На вид неказистый, но удобный.