Кыштымцы - [17]

— Выпрягай!

— Зачем?

— Сказано — делай!

— Э, нет, коль тебе приспичило, сам и выпрягай!

— Да я из тебя, гужееда, решето сроблю!

— Опоздал. Уже германец постарался. И револьвером мне тут не маши. Не маши, говорю тебе!

— Ты и вправду, видать, фронтовик. Чей будешь-то?

— Сечкин, вылез из-за печки.

— Не скаль зубы, а то выбью! Помолись лучше перед смертью.

— Ты лучше сам помолись, тебе нужнее молитва-то. В ад попадешь, на медленном огне тебя черти там сожгут. Тем более за меня — безвинного. Я ведь гол, как сокол. И лошадь вот чужая.

— Чья же?

— Коли ты кыштымский, то должен знать Батятина.

— Батыза?

— Кыштымский, оказывается. Нижнезаводской, что-ли?

— Не твоего ума дело. А ты не Ванька Сериков, случаем?

— Угадал.

— Двигай с богом, пока я добрый. Много будешь знать — скоро состаришься.

Всю остальную дорогу Иван дивился странному происшествию.

Сложил дрова поленницей во дворе, отвел Пеганку Батятину, а тот варнак из головы не идет. Кыштымский, нижнезаводский. Верхнезаводского бы признал — свои ребята. Глаше говорить не хотел. А она заметила — что-то гнетет Ивана. Но не спрашивала, только нет-нет да бросит взгляд: мол, скажи, что у тебя там стряслось. Не удержался, рассказал. Она руки к груди прижала, глаза ее расширились. Шепотом спросила:

— Чой-то ему надо было?

— Пеганку, говорит, выпрягай.

— Свое-то ружье почему не брал?

— Кто же знал?

Она положила ему на грудь голову и всхлипнула:

— Боюсь я, Вань.

— Чего же? Хуже войны ничего не бывает. А я, слава богу, дома.

Глаша подняла на него влажные грустные глаза и сказала:

— Мне так хорошо с тобой, так хорошо, что даже страшно, а вдруг какой-нибудь ирод все это нарушит, а, Вань?

— Не городи глупость. Знал бы, не стал бы рассказывать.

— Да я, Вань, по-бабьи, не сердись. Не сердишься?

— Ну тебя! — Иван привлек ее к себе и поцеловал в теплые, немного солоноватые губы.

Говорят, что у мужа на уме, то у жены на языке. И Глаша была такая же, как все. Ее так и подмывало сбегать к соседке. Будто невзначай очутилась у Мыларщиковых — ситечко попросила молоко процеживать. Свое-то, вишь, прохудилось, а Ваня еще не успел залатать. Да между прочим и сказала:

— На мово-то вчерась какой-то ирод у Депа с наганом налетел: выпрягай, грит, Пеганку. Ужас один!

Посудили-порядили, а вечером к Сериковым заявился Михаил Мыларщиков. Заперлись они с Иваном в горнице.

— Сказывай, что у тебя там случилось, — потребовал Михаил Иванович.

Иван только головой качнул. Ах ты, Гланя-Глаша, еще и героем, поди, меня выставила. Но рассказал все обстоятельно.

Михаил Иванович сосредоточенно курил, не прерывал, изредка кидал на соседа короткие, но пронзительные взгляды.

«Не верит, что ли? — злился Иван. — А по мне хошь верь, хошь не верь… Не мне надо, а тебе, раз пришел».

— Каков из себя?

— Обыкновенный. В шинели, бородатый. Только на левую ногу шибко припадает.

Время выбора

Швейкин согласился выступать в литейке и покаялся. Тяжелый дух в литейке. Борис Евгеньевич остановился в двери — и дальше не мог пойти. Прижало удушье. Бывал здесь до ссылки, да ведь молод тогда был и здоровья отменного. А сейчас?

— Жив, мил человек? — вынырнул откуда-то сбоку Савельич — в кепчонке с козырьком, натянутой почти на глаза, в брезентовом залощенном дочерна фартуке.

— Пока жив, — через силу улыбнулся Швейкин. — Привыкать буду.

— Пошто привыкать-то? — вскинул глаза Савельич. — Уж не робить ли к нам собрался? Обожди меня, оглядись пока, я публику соберу.

Савельич исчез. Рабочие стирались возле широких ворот — через них катали в литейку вагонетки. Ворота чуть приоткрыли — дали доступ дневному свету и свежему воздуху. Приволокли откуда-то ящик, похожий на ларь, в котором держат муку. Савельич вскарабкался на него первым и проворно так, а потом протянул руку Швейкину. Но Борис Евгеньевич влез без посторонней помощи. В пролете сгрудилось человек сто, а то и поболе. Чумазые, не различишь знакомых. Пришли даже из соседних цехов. Прослышали, что выступать будет Швейкин, а его знали многие. В девятьсот первом году сделался своим человеком, когда работал учеником на газогенераторной электрической станции. В восемнадцать лет стал одним из руководителей кыштымских большевиков. А в седьмом году Швейкина и его товарищей сцапала царская охранка. Об этом даже писала газета «Уральская жизнь», которая издавалась в Екатеринбурге, этот номер газеты в Кыштыме передавали из рук в руки. Савельич газету с заметкой о судебном процессе припрятал за божницу. И лежала она там все эти годы. На днях обнаружил невзначай. Нацепил на нос очки и перечитал. Приподнесет, пожалуй, Борису Евгеньевичу — у него, поди, такой не сохранилось. Сейчас Савельич помахал рукой — тихо, угомонитесь, люди, дайте человеку слово сказать:

— Начинай, товарищ Швейкин, говори.

Борис Евгеньевич прокашлялся и начал:

— Товарищи! Вы сами видите наше положение. Советской власти только три месяца. В наследство мы получили разруху. Верхний завод стоит наполовину. Нижний — тоже! Медь, чугун, динамит лежат на складах — некому сбывать. Нет денег. Кончаются запасы муки, а местные богатеи не хотят нам сдавать излишки. Они ждут нашей гибели. Кое-где поднимаются против нас с оружием.