Кыштымцы - [15]

Но хриплого неожиданно поддержал бархатный, хорошо поставленный баритон:

— Господа большевики рушат дедовские традиции. Они им ни к чему. Это у них называется революцией. Скоро хоронить будут на улицах.

Тоня поглядела на говорившего — он стоял спереди, чуть справа. Молодой, нос горбинкой, губы пухлые, взгляд насмешливый. Уши покраснели — фуражечка не греет. Или форсит или на самом деле нет шапки. В тужурке с медными пуговицами. Из заводских инженеров или конторских.

— Кепку-то сними, нехристь, — упрекнула Тоня.

— Пардон, мадам, не кепка, а фуражка.

— По мне хоть горшок…

— Резонно! — усмехнулся молодой человек, но фуражку сдернул и держал ее в полусогнутой руке у груди. По форме.

— Гляди, и твой там же, — толкнула Глаша Мыларщикову. Михаил Иванович стоял рядом со Швейкиным. Среди русых, белокурых и черных голова Мыларщикова выделялась — рыжая!

Гроб установили у края могилы, и Григорий Баланцов открыл митинг. Он что-то говорил, сильно жестикулируя. До Тони и Глаши долетали обрывки отдельных фраз, которые невозможно было связать воедино. На площади колыхалось море голов. После Баланцова говорил Дукат, за ним выдвинулся высокий подтянутый молодой человек в кавалерийской шинели.

— Это кто же? — спросила Глаша. Тоня не знала. А вот хриплый голос внес ясность:

— То карабашский комиссар. Клепацкий его фамилиё.

— Ему-то здесь что надо? — уточнил басок.

— А вишь ли, покойник когда-то робил в Карабаше.

— Солидарность, так сказать, — опять усмехнулся молодой человек и, стрельнув взглядом в сторону Тони, надел фуражку и добавил: — У товарищей это слово в большом почете.

Глаша обратила внимание на насмешливого молодого человека. И так не вязались эти слова и тон, каким они были сказаны, с тем, что творилось у нее на душе. Покачала осуждающе головой и проговорила:

— Совесть-то у вас есть, а?

— Простите, сударыня, но в слове «солидарность» нет ничего предосудительного, оно не ругательное, его товарищи позаимствовали…

Тоня не вынесла. Навешать бы этому мозгляку пощечин, чтоб не умничал. Ишь, насмешник какой выискался. Люди плачут, сердце сжимается от горя, а он тут с издевочкой, с подковыркой…

— Ах ты, краснобай буржуйский! — сказала Тоня зло. — Язык бы тебе вырвать, уши бы надрать. А что ты в товарищах-то смыслишь, сморчок ты этакий!

Глаша потянула Тоню за рукав — смотри, разошлась как. Но Тоню уже нельзя было удержать. Высокий мужчина с хриплым голосом решительно поддержал ее:

— Катись колбаской, прихлебай! Ну, кому сказано?!

И молодой человек, прикусив с досады губу, ретировался, пробивая себе дорогу плечом. Он что-то еще сказал ругательное, то Тоня уже не слышала. Она вдруг заметила Кузьму Дайбова. Тот пробирался туда, где стояли Швейкин и Мыларщиков. Наконец, пробился к Михаилу Ивановичу и что-то шепнул ему на ухо, показывая рукой в сторону Маслянки — одну из первых улиц в Кыштыме. Мыларщиков нахмурился, повернулся к Швейкину — видимо, сообщил весть, принесенную Кузьмой. Тот, выслушав, согласно кивнул головой.

Снова зарыдал оркестр. Пятеро рабочих взялись за лопаты. Другие стали заколачивать крышку гроба. Сквозь музыку пробивались причитания матери. Глашу опять душили слезы. Тоня потеряла из виду своего Михаила. Искала, искала глазами и обнаружила его рыжую шевелюру недалеко от себя. Михаил пробивался сквозь толпу к Маслянке, а за ним поспевал Кузьма. Там, где кончилась толпа, Тоня заметила человека в солдатской шинели и папахе. Прихрамывая, он торопился в другую сторону от площади. Часто оглядывался. Тоня догадалась, что Михаил и Кузьма будут гнаться за этим хромым. Так бы и крикнула:

— Торопитесь, не то убежит!

Но Михаил и Кузьма и без того видели, что человек в шинели вот-вот доберется до проулка и сгинет с глаз. Они, в конце концов, вырвались из толпы и побежали. Человек дохромал до проулка и остановился. Сначала погрозил кулаком, а потом скрылся. Михаил и Кузьма с револьверами в руках — за ним.

Женщины возвращались с похорон разбитые, внутренне опустошенные. Тоня все время думала о Михаиле, а Глаша клялась себе, что ни за какие богатства не отпустит от себя Ивана. Пусть люди воюют, коль им это нравится, пусть убивают друг дружку, а она Ивана никому не отдаст.

…Иван вернулся домой поздно. Сметал сено на сарай. Пеганку оставил ночевать у себя — завтра собрался съездить в лес за сухарником. За ужином сказал:

— Ну и фрукт этот Лука! Тоже зарод выдумал: там всего копешка и была-то. Чуть в один воз не уложил. Ошметок остался, да за ним жалко и коня гонять.

— А может, привезти — пригодится?

— Не, лучше я завтра за сухарником съезжу.

— Оно так — дровишки тоже на исходе. А мы с Тоней на похороны ходили.

— Угу, — нехотя отозвался Иван. Она рассказывала ему, а он слушал и не мог побороть сонливость — глаза сами собой слипались. Намерзся и уморился за день-то.

…Михаил Иванович постучался в калитку чуть ли не утром. Тоня уткнулась ему в грудь и заплакала. Увидела бы ее сейчас Глаша, ни за что бы не поверила, что подружка может быть такой слабой. Михаил гладил ее по голове и говорил:

— Полно, полно… Ну чо ты, ей-богу!

— Сам не бережешься и меня с детишками не жалеешь.