Квинт - [13]

Он пошел к Лицинию, если быть точным, на третий день после той ночи. Вы, конечно, решили, что Лициний встретил его хмуро и сухо, холодно осведомился, что ему угодно. Или, быть может, Лицинию надлежало заключить Квинта в объятия и сказать, что он знает и прощает все. Если вы так решили, значит, мне не удалось представить Лициния таким, каким он был. Вот как он встретил Квинта. На губах его была легкая улыбка. Да, Квинт. Вынес ли ты это? В глазах его светилось обычное лукавство. Да, Квинт. Вынес ли ты это? И он был явно доволен тем, что Квинт пришел. Он явно ждал этого. Да, Квинт. Вынес ли ты и это? "Я вынес это. Я все вынес. Проклинаю тебя, Лициний. Проклинаю тебя огнем!" О, Квинт Бесстрашный! Начало и конец! Пламя. "Проклинаю тебя водой!" О, Квинт Ужасающий! Сама жизнь! Влага. "Проклинаю тебя землей!" О, Квинт Неназываемый! Вечный свидетель! Земля. "Проклинаю тебя также и..." Стой, Квинт Безжалостный! Мне жаль его. Не проклинай хотя бы этим. Оставь ему хотя бы этот путь.

Квинт, как всегда, был сжат и несколько напряжен. Он сидел, чуть подавшись вперед, слегка разведя ноги и положив колени на локти. Обеими руками, как старательный ребенок, он держал чашу с вином. Он не смотрел на Лициния. Его глаза были направлены в чашу, в вино, в благородную гладкую сумрачность, незаметно скрадывающую свет. Он как будто не смел поднять глаза. Лициний же был спокоен и свободен. Он сидел в кресле напротив Квинта, чуть боком, закинув ногу на ногу, небрежно держа в левой руке, двумя пальцами, свою чашу. Смотрел он на Квинта, и смотрел спокойно, добродушно, как на любимого зверька. Молчание тянулось и тянулось. Что-то мешало. "Что он меня всегда вином поит?" - подумал Квинт так злобно, что стал на мгновение сам себе противен. А вслух, нарушая тишину, сказал: "Да. Погуляли". "Неудачно, а?" - спросил Лициний с деланным смешком, и в Квинте что-то чутко откликнулось. Похоже, Лициний имел в виду не то, что показалось на первый взгляд. Квинту мучительно хотелось говорить. Он испытывал то необыкновенное ощущение разверзнувшейся бездны под ногами, пустоты под легкими, когда словно волнующая кошачья шерстка проходит по нервам, и сам не знаешь, сделаешь что-нибудь или нет. И он сказал. Дрожащим голосом, глядя в вино, стараясь унять трясущиеся колени. Путано, ненавидя себя за косноязычие, он излагал Лицинию свою беду. Ему плохо. Он тяготится своей абсолютной свободой. Она хуже рабства. Видимо, над человеком обязательно должно что-то быть. Обязательно. Иначе человек не может быть спокоен и счастлив. Он стал как-то бояться людей, плохо спать. Он не может разобраться в своих чувствах, но ему плохо. Лучше бы Лициний не открывал ему истины. Тогда он был спокойнее! Он не знает, что делать богу. Ведь в мыслях своих он все равно человек. Лициний не перебивал и слушал чрезвычайно внимательно, сочувственно склонив голову. Наконец, Квинт замолчал. - Я скажу тебе, в чем твоя беда. Ты - человек сильных страстей. Разумеется, я не хочу этим сказать ничего плохого. Просто ты не знаешь оттенков. Ты можешь или страстно ненавидеть, или страстно любить, или оставаться совершенно-равнодушным. А все, что между этими тремя страстями, - тебе совершенно неизвестно. Отсюда - твои мучения. Успокойся, Квинт! Не терзай себя. Живи тихими чувствами. Получай от всего наслаждение. У нас с тобой есть свобода и власть. Ты же обязательно хочешь использовать и то и другое до конца, полностью и, в результате, ни тому, ни другому не находишь выражения. Остынь! Ты уже не солдат. Будем спокойны как боги! - Легко вам говорить. - Да. Мне легко говорить. И тем не менее, это еще не значит, что я говорю неверно. Пойми, Квинт, я желаю тебе мира и счастья. - Послушайте. Я давно хочу вас спросить, - Квинт замялся, выпрямился и поставил непригубленную чашу на низкий стол. - Я давно хотел вас спросить. Мы - смертны? Лициний едва заметно вздрогнул, и глаза его стали беспокойны. Он быстро отвернулся от Квинта будто бы для того, чтобы подлить себе вина, хотя чаша его была полна. Но вскоре он справился с внезапно нашедшим беспокойством и рассмеялся. - Согласись, что ответить на этот вопрос можно, только умерев. И то ответ будет непременно отрицательный. И после секундной паузы неестественно быстро сказал: - Ну, что ж. Мне, наверное, хватит. Я сегодня должен еще в порт. Квинт немедленно встал, но ничего не ответил. На него легкой взвихренной волной обрушилась радость. Значит, и Лициний не совсем спокоен! И у него есть свой страх, сколько бы он не проповедовал обратного. И у него есть бездна, в которую он боится заглядывать. И то, чего Квинт хотел добиться угрозой меча, появилось в глазах Лициния словно само собой. Квинт все так же молча развернулся, Лициний забежал ему вперед, так они дошли до двери, миновали ее и оказались в саду. Сад Лициния был всегда свеж и наполнен изумрудной знойной зеленью, неприятной Квинту, любившему в зеленом малахитовые тона. В разрезах зеленой дымки дрожал желтый солнечный свет. Прикосновение этого света к коже было неприятно. Нагретые листья спускались вниз, неохотно поддаваясь редким порывам ветерка. Квинт удивился, как жарко было в саду. Тем более что на листьях изредка дрожали мелкие бисерные капельки. Такие же капельки усеивали и траву. Вероятно, ее недавно поливали. Но мысль о прикосновении влаги к разогретой коже в этой жаре заставляла вздрогнуть. Боги шли через сад, и листья тянулись к ним, расправлялись, стряхивали с себя воду крохотным жемчужным дождем. Так они дошли до ворот, Лициний открыл их и, улыбнувшись, пропустил Квинта. Квинт вышел, но вдруг обернулся. Лициний вежливо встретился с ним глазами. - Одного я не понимаю, Лициний. Зачем тебе понадобилось открывать мне истину? Сказав это, Квинт повернулся и пошел прочь. А Лициний еще некоторое время, не очень долго, впрочем, смотрел ему вслед. Глаза его были серьезны, озабоченны и чуть-чуть грустны.