Квазиклассический треугольник - [5]

- Доконал нас этот паук.

Спустя минуту отказали рули. Все шло точно по плану, на удивление точно, и это настораживало. Я сообщил домой о поломке, сказал, что задержусь на полчаса, и мы сели. Борис радовался и одновременно стыдился своей радости, и не хотел думать о том, что я могу все прочесть. Он не знал, на каком свете находится, как себя вести, что можно и чего нельзя говорить Зофье. Нужно было молчать, однако и молчание получалось многозначительным. Меня больше интересовало, что происходит с Зофьей, а он, скотина, все время думал о ней, но не видел ее, видел только движения, но не вникал в их смысл, слышал только голос, интонацию, искал в нем хотя бы намек на согласие, но слов не слышал. Невейский порошок знает свое дело.

Зофья, бедняжка. Она, похоже, и впрямь не видела разницы между нами.

- ...Как вам, наверное, трудно. Я не представляю, если бы такое случилось со мной.

- Это ему трудно...

Жозеф нашел лопнувшую трубку, и мне показалось, что он заметил надпил, хотя все было сделано аккуратно. Борис посмотрел ей в глаза и протянул руку к ее лицу. Я вдруг понял, что сейчас случится, я почему-то надеялся, что все произойдет позже, ночью, я думал, что эти полчаса будут только прелюдией. Но Зофья уже не играла, она взяла его за руку и прижала к щеке.

А Жозеф как назло возился с новой трубкой, копуша. То она у него падала, то никак не хотела вставляться, то вставлялась, но не так.

- Быстрее, черт! Дай-ка!

Я оттолкнул его в сторону и на мгновение поймал его удивленный взгляд, вы не представляете, акая мимика у искусственного лица. Перекошенная. В момент я вставил трубку, торопливо заполз в кабину, взмыл кверху. Жозеф что-то кричал снизу, махал руками, но не до него было, не до него, они целовались.

- Нет! - крикнул я Борису. - Стой, нельзя!

А он притворился перед собой, что мой крик ему показался.

Я видел во всех деталях, в мельчайших подробностях каждый стон, каждое прикосновение, каждый нюанс мысли и чувства, каждый даже шорох приобрели необычайную яркость, жгли меня, убивали, сводили с ума...

Я не кричал уже, хрипел, перестань, перестань, что же ты делаешь, и он уже не говорил себе, что не слышит, он просто не обращал внимания.

Вертолет шел на предельной скорости, и Борис тоже спешил. Я не мог справиться с ногами, они выбивали непрерывную дробь, я еле держался в кресле. Вдобавок, ослабли крепления, наверное, в тот момент, когда я забирался в кабину. Я, того и гляди, мог выпасть из протеза.

Все кончилось, когда я шел на посадку. Зофья улыбнулась Борису и, чтобы не встречаться со мной, ушла в другую комнату. Он стоял у окна и старался придать себе непринужденный вид. Но вид у него был очумелый.

Я вошел. Мы смотрели друг на друга, обожженные моей яростью и отчаянием.

- Борька... - растерянно сказал он, - Борька... Ну ты же все знаешь.

- Паука-то мы фиксанули. Хороший паук. Ничего. Ничего.

- Ты же все понимаешь, Борька! - закричал он. - Ты сам этого захотел!

- Ты знал? - и губы у меня онемели, и вообще чувствовал я себя преотвратно.

- Нет. Но догадывался. Я представить не мог...

Мы хотели ребенка.

Невозможно.

Нет. Мы хотели ребенка.

От меня.

От меня.

Ну да, ведь

...а раз невозможно от тебя, решили от меня. Она, значит...

я ничего не понимаю. От тебя?!

Ну да, ведь

гены одни и те же, мы ведь одно.

Все больше ужасаясь, он вслушивался в меня, и мне стало страшно, что он поймет не так, и заговорил вслух, но вслух было еще труднее, а главное, он пытался не слышать слов. Он еще не принял и четверти того, что я ему хотел объяснить, как вдруг заслонился, закрылся.

- Хватит! - и замолчал.

У него есть все. Мне только снится разведка, а он в ней живет. Я жалкий, дрянной, истеричный обломок человека, обрывок когда-то ценной бумаги. Я умею хорошо стрелять, а больше ни на что не способен. Он силен, ловок, надежен, как только может быть надежен разведчик, ему не доводилось еще кого-нибудь подводить, не говоря уже о предательстве. Он еще лучше, чем когда-то был я. Мне так хотелось тогда ткнуть его носом - вот, посмотри! - дать ему поносить всю ту гадость, которую я ношу в себе, поставить хоть на минуту на свое место, а это значит - ниже себя...

Он молчал и ужасался тому, какая же я сволочь, а я увидел, что он любит Зофью, любит как я. Это портило все. Он не должен был любить Зофью. Я ненавидел его, не себя, а его, я сказал, чтобы он перестал молчать, я сказал ему, что он не имеет права упрекать меня, потому что он - это я, а я - первый. А он закричал на меня, что не отдаст Зофью, только этот предмет и был ему интересен в нашем с ним разговоре, закричал, что мое увечье еще не повод калечить ее. Ну, то есть, совсем уже ни в какие ворота, он все хотел отнять у меня, и мы стали оскорблять друг друга, а в руке у меня было ружье, и я все время чувствовал его тяжесть.

Потом кто-то из нас сказал, что мы зря спорим, что не худо бы спросить Зофью, с кем она хочет быть, мы позвали ее, и она в ту же секунду вышла, с распухшим лицом и бешеными глазами. Я спросил ее, кому из нас уйти, и она ответила, что мы противны ей оба.

И мы, как частицы взрыва, уже готовы были разлететься в разные стороны, когда засветился экран телефона, и появилось в нем лицо Жозефа.