Квартет Розендорфа - [98]

Тель-Авив — пригород несуществующего города. Ему еще не исполнилось тридцати, а в нем уже есть здания, источающие запах ветхости. Большинство домов побелено, точно в честь отделения от Яффы — уныло-грязного, но оживленного средиземноморского городка, куда нас не пускают по соображениям безопасности[79]. «Первый еврейский город» — так принято здесь именовать Тель-Авив — знал недолгий свой век совсем мало спокойных дней. Он уже успел повидать, как отправлялись в изгнание его жители — в период войны между Англией и Турцией, видел и междоусобные свары. Есть в этом городе горячее желание быть столицей счастливых евреев, но он пропитан горечью. В нем не затухает ожесточенное соперничество между разными сионистскими направлениями, одно другого фанатичней, впрочем есть в нем и какая-то приятность. Бедность здесь тиха, да и богатство не кричит о себе. Пристанища бедноты не намного страшнее, чем скромные квартирки людей, принадлежащих к среднему классу. Кое-кто из зажиточных жителей выстроил себе дом так, как мечталось в северном климате. Для рабочих строят многоэтажные дома в стиле «баухауз», вроде тех, что возводил Веркбунд[80] в Вайсенгхофе и Зидлунг в Штутгарте (подходишь и удивляешься, что говорят тут не по-немецки, что слышится мешанина языков — русский, польский, идиш, иврит, — до того напоминают они рабочие районы в Германии, до того, что щемит сердце).

Европейцу немного странна провинциальная гордость, отличающая здесь всех от мала до велика. В любой обыденной мелочи им чудится шелест крыл истории. Каждый дом здесь — квартал, каждый квартал — город, а каждая рощица — лес. Перекресток двух улиц, где изредка проедет машина, — уже площадь. На фоне стального каркаса нового здания фотографируются инженеры, мастера, рабочие и все, кому пришлось держать лопату или кинуть горсть раствора при закладке первого камня. Здесь строят не дома, а Родину. Здесь не книги пишут, но создают культуру. Школы, в каких повсюду просто преподают арифметику и грамматику, здесь превращаются в «мастерскую, где выковывается народная душа». Потребность в высокопарности граничит с истерией. Любая глиняная статуэтка желает быть монументом, всякая трудовая песня метит в собрание Псалмов грядущего дня. Пишущая братия говорит на пяти или шести языках, но упрямо старается писать на иврите, которого по-настоящему не знает (здешний национальный спорт — исправлять друг у друга грамматические ошибки), и пребывает в уверенности, что творит новый свод Библии.

Порой я завидую убежденным сионистам. Правда, иногда закрадывается мне в душу подозрение, что сионизм для них — некая разновидность вериг, которые надевают, дабы снискать душевное спокойствие. Но приходится признать — они добились своего. Изо дня в день встречаюсь я с людьми, вызывающими во мне тревожное удивление своей искренней верой в то, что каждый их поступок знаменует начало Геуллы[81]. Полторы дюжины жалких поселений, которым без поддержки со стороны не прокормиться своим трудом на земле, — это поселенческое движение; маленькая чулочная фабрика (носящая название польского города) — еврейская промышленность; еврей из Салоник, основавший банк, — местный Ротшильд; несколько десятков парней, тайком обучающихся в парке стрелять из старых пистолетов, — костяк еврейской армии. Неудивительно, что иные из них искренно верят, будто могут бросить вызов Великобритании. Находятся и такие, кто считают, что фашизм может стать союзником сионизма: сионисты помогут фашистам вывезти евреев из Европы, а фашисты, со своей стороны, помогут сионистам изгнать Англию с Суэцкого канала… Какое сумасшествие!

Иногда я спрашиваю себя: разве они не видят, что все это убого и безнадежно? Горстка евреев никогда не сможет создать независимого государства, даже в стране праотцев. Сюда приедет крохотное меньшинство евреев, остальные предпочтут жить в любом другом месте, где им предоставят равноправие. Кто согласится променять европейскую культуру на провинциальную импровизацию — чтоб не сказать хуже. Да разве арабское национальное движение позволит чужеродным саженцам произрастать на своей земле! Лишь под эгидой Великобритании можно создать нечто вроде Национального очага для еврейского народа — очага, который никогда не будет ничем иным, кроме временного пристанища. Преследуемые найдут здесь убежище, но уедут отсюда в ту же минуту, как откроются за морем соблазнительные возможности. Евреи никогда не умели и никогда не сумеют жить с мечом в руке. Попытка вырастить здесь узколобую молодежь, которая согласится стать пушечным мясом ради осуществления мессианских идей поколения отцов, обречена на неудачу. Сделавшись, в свою очередь, отцами, эти молодые люди взбунтуются. Тем временем арабы, у которых тоже хватает своих сумасшедших, укрепятся и сотрут с лица земли неокрепшие побеги еврейской надежды.

Я не верю, что интеллигентные люди этого не видят. Но они предпочитают грезить наяву и верить в чудеса. Сколько несчастий им еще нужно, чтобы понять: чудеса творились в прошлом, ради предков наших[82], но не ради нас. История не знает снисхождения. Подобно Господу Богу, она взыскивает за грехи отцов с детей и потомков их до третьего и четвертого колена. Небольшая историческая ошибка развивается до колоссальных масштабов. Так и это собирание рассеянных на вулканической лаве. То же и с возрождением иврита — оно оторвет целое поколение евреев от европейских языков, на которых родились новейшие научные открытия, современная литература и политическая мысль.