Квартет Розендорфа - [82]

Он хорошо знает, сказал мой гость, что он ей не пара, она женщина с запросами, ей нужна жизнь избалованной дамы, она не свяжет своей судьбы со строительным рабочим. Он не просит ее вернуться. Он смирился с тем, что это был только проходящий эпизод. Он хочет только, чтобы она его еще раз выслушала, чтобы он мог рассказать ей, какая глубокая перемена произошла в нем после их встречи, пробудившей все дремавшие в нем душевные силы, что он любит ее чистой и глубокой любовью, ничуть не оскверненной тем, что было между ними. Наоборот, все ее поступки, которые другим людям показались бы омерзительными, прекрасны и чисты для него. Она не должна бояться его. Он готов быть ее рабом по гроб жизни. Но даже на такую малость — выслушать его один-единственный раз — она не согласна. Она стреляет в него своим пустым взглядом, где лишь одна печаль: что он не испарился, не стал пеплом в ту минуту, как она им насытилась. Она ведь не дает ему возможности сказать, что даже это он готов сделать ради нее, что если само его существование нарушает ее покой, он готов уйти из мира.

— Ну-ну, прошу вас, — сказал я, когда он произнес это.

Я позволил себе выразить тоном сомнение. Человек, готовый исчезнуть, чтобы очистить воздух, которым дышит его возлюбленная, не рассказывает о том, как вела она себя в постели, незнакомому человеку. Он обиделся:

— Если бы вы знали такую любовь, как моя, вы бы так не говорили…

Я попробовал один логический довод: какой ему прок встречаться с нею еще раз? Ведь все и так ясно — он может ее оставить в покое. Он понял меня.

Но и это его задело. Слова должны быть произнесены, ибо до тех пор они камнем лежат у него на сердце.

Тогда я посоветовал написать ей. Улыбка смышленого ребенка промелькнула под его бедуинскими усами. Это он уже испробовал. Все его письма вернулись нераспечатанными.

После его ухода со мной осталась его наивность. Я поделился этим впечатлением с Мартой. Человек может погрузиться в мерзость и выйти из нее наивным, как ребенок.

Марта сделала из моего рассказа самый странный вывод: в глубине души я, дескать, тоже влюблен в Эву. Иначе она не может понять столь задушевной беседы с незнакомым человеком. С отвращением она рисовала перед собой это зрелище: двое влюбленных мужчин сплетничают о женщине, которую любят, и каждый наслаждается страданиями, которые она причиняет другому.

Поскольку она говорила без раздражения, а как бы смирившись с велением судьбы, я не стал утруждать себя опровержениями. Она и сама сказала, что не опасается Эвы. Эва — человек совестливый и не обидит подруги. А кроме того, она окружена молодыми холостяками — зачем сдалась ей такая старая швабра, как я.

Марта почти вызвала во мне желание доказать ей, что я не старая швабра, но я не стану рисковать, ухаживая за такой женщиной, как Эва Штаубенфельд. Не стану лицемерить: если бы я нашел Эву у себя в постели, я не стал бы ее прогонять, но влюбиться в нее — опасно для жизни. Она и отдается наверняка точно так же, как играет: профессионально, обдуманно, но бездушно.

Я сказал только: правда, мне приятно глядеть на фройляйн Штаубенфельд, но я не способен влюбиться в такую женщину, как она, — холодную, расчетливую, черствую, тщеславную и равнодушную, да к тому же еще по-королевски величественную и недоступную. Ей недостает какой-то человеческой слабости, чтобы я смог в нее влюбиться.

Марта немедленно сделала два крайних вывода:

Во-первых, теперь я нашел в Эве недостаток, который искал, и потому смогу в нее влюбиться; во-вторых, я люблю свою жену потому, что она ущербна.

Надо быть осторожным в каждом слове. Даже в постели.

Не надо было мне рассказывать об этом Розендорфу. Тем более детально. Фридман был прав. «Не рассказывай ему, — просил он меня, — он воспримет это как личное оскорбление. Он сам к ней неравнодушен, но не позволяет себе ухаживать за ней, уважая ее чувства, — ведь он женат! А она подбирает себе любовников на улице. Кроме того, ему это будет тяжело и по другой причине: подорвется некий исходный постулат, гласящий, что люди, способные в совершенстве исполнять камерную музыку, это люди сдержанные, умеющие обуздывать свои страсти».

Ерунда. Будто не может человек развратный до мозга костей быть великим художником. Но Фридман меня-таки удивил. Я был уверен, что в этих вопросах он совершенный профан.

Розендорф, конечно, отказался верить. С каким презрением глядел он на меня — псих, онанирующий, воображая Эву. Уж не собираюсь ли я растрезвонить об этом по всей стране?

Я здорово разозлился. Что значит «растрезвонить об этом по всей стране»? Рассказал я всего-навсего ему самому да Фридману, больше об этом никто от меня ничего не слышал.

— На два человека больше, чем следовало, — возразил Розендорф.

Мне больно было видеть враждебность в его глазах. Сам того не желая, я стал извиняться:

— Можете воспринимать это как хотите. Я говорю все как есть. И только тем, кто должен знать.

— Никто не должен знать о том, что делают другие ночью, — иронически заметил Розендорф, и я почувствовал, что он кипит от негодования. Ясное дело, легче злиться на меня, чем поверить в то, что он услышал.