Квартет Розендорфа - [7]
Признаки падения я обнаружил в одном незначительном эпизоде.
Вчера ко мне подошел человек, представившийся учителем гимназии, и сказал, что нежелательно водить дружбу с арабом. В Эрец-Исраэль бушует террор, и люди могут подумать, будто я коммунист, рассмеялся ему в лицо. Врач-араб ясно высказывался против насилия.
— И вы ему верите? — иронически спросил учитель гимназии. — Вы наивны. Им ничего не стоит врать вам. У них это почитается добродетелью. В конце концов мне пришлось прервать отношения с арабским врачом. Когда я рассказал ему про совет учителя и о том, как тот отзывается об арабах, он прибег к сходным аргументам. Интересно, осмелился бы он говорить со мной о «еврейской природе», если бы я, а не он платил за напитки в баре первого класса.
Я еще не прибыл в Страну обетованную, а уже вынужден выбирать знакомых не по своим принципам. Было бы победой антисемитов, если бы и мы тоже стали разделять людей на евреев и неевреев. Всю жизнь я остерегался этого. Я предпочитаю классифицировать людей в зависимости от душевных качеств, сближаться с теми, кто мне близок по духу, и отдаляться от тех, чьи принципы мне противны. И тут и там будут евреи и неевреи. Еврейская общность судьбы — ее я не выбирал, но и не пытался от нее бежать. Я не кривил душой. Не крестился, как мне советовали, когда это было еще возможно, чтобы обеспечить себе беззаботную жизнь, ибо я не способен жить согласно заповедям религии, любой религии. Я не готов отдать предпочтение еврею перед человеком, с которым у меня есть общность в вопросах вкуса и чувства. Только случайно нас было трое евреев и один нееврей в Квартете Розендорфа. Нас сближало единство мнений в вопросах музыки. Мысль, что я должен предпочесть посредственного музыканта лучшему только потому, что первый еврей, мне омерзительна. Я всегда предпочту христианина, обладающего тонким слухом и пониманием, тупоухому еврею.
(У меня были тяжкие споры со Штайнером, виолончелистом, и с Брэнфельдом, альтистом, на тему о том, стоит ли брать скрипача фон ден Бургера, поскольку мы не были уверены в том, что его исполнительский стиль нам подходит. Боюсь, в конце концов мы приняли его из-за доводов, не относящихся к сути дела. Штайнер думал, хотя не осмеливался сказать вслух, что вступление в наш ансамбль человека с разветвленными светскими связями и аристократическим титулом может быть полезно. Посторонний довод. Мы дорого за него заплатили. Фон ден Бургер немало нам напортил. Всякий раз, как ему доставалась мелодия, он играл ее что есть мочи и к тому же грубо. Он играл скерцо Гайдна и Моцарта — легкие пьесы, олицетворенную радость — тяжеловесно и неизящно, ибо относился к ним с преувеличенным священным трепетом, будто вся музыка, написанная немцами, — это его родовое имение, от которого надо собаками отгонять посторонних. Он не раз нас позорил и еще упрямо повторял, что лучше нас понимает немецкий народный дух. Быть может, он был прав. Но чем согрешили Гайдн и Моцарт? Нам надо было найти скрипача, который не видел бы в положении второй скрипки ничего для себя унизительного, да трудно и отыскать среди евреев хорошего музыканта на роль второй скрипки. Но я, кажется, противоречу сам себе… Главное состоит вот в чем: я прежде хочу знать, кто ты, и лишь потом готов выслушать, где ты молишься. И мне неприятно думать, что работа в оркестре беженцев от расовой дискриминации заставит меня разделять представления узколобых националистов, видящих в отношениях уважения и привязанности к арабу измену еврейской солидарности.)
Я высказал свои сомнения Левенталю. Он удивил меня предрассудком:
— Вы не сможете быть приятелем этого симпатичного врача хотя бы потому, что он несметно богат, а вы будете жить в обрез на жалованье оркестранта.
Неужели? Некоторые из моих ближайших друзей в Германии были большие богачи. Но тут же поймал себя на мысли: да, но ведь эти богачи были евреи.
Не успел я сегодня утром выйти на палубу, как подошел Эгон Левенталь и, положив мне руку на плечо, повел на нос судна. Жест этот явно свидетельствовал о его волнении. Ведь обычно Левенталь терпеть не может прикосновений, отвращение к ним принимает у него какой-то преувеличенный характер, точно соприкосновение с кожей другого человека пробуждает в нем вытесненные чувства. И хотя он говорил иронически, нарочно искажая общепринятое определение — «Вот земля, которую нам обещали»[7], — все-таки чувствовалось, что вид открывшегося перед ним берега лишил его покоя.
Уже вчера я почувствовал в нем какой-то надрыв. Я пошел к себе в каюту немного поиграть. Гаммы, упражнения, пьесы на развитие техники — просто для поддержания формы. Вошел Эгон, очень вежливый, сел на краешек нижней койки и восхищенно слушал, с какой-то согласной улыбкой, как будто любой технический трюк — это трудное испытание, которое мне удалось выдержать, что он и удостоверяет поощрительной улыбкой.
Потом он попросил меня сыграть что-нибудь из Баха. И вдруг я увидел, что из глаз его струятся слезы. Я перестал играть. Он в смятении вышел из каюты.
