Квартет - [22]

Придорожный камень и бабушка Ядвига

— Пропала, — рыдал кот. — Пропала. На глазах растаяла!

— Не доглядели! — бушевал Баркаял.

Ингигерда невозмутимо констатировала:

— Люди выставляют себя бессильными в собственных глазах, чтобы было чем наслаждаться. Но когда приходит испытание, кое-кто из них все же способен постоять за себя.

— Щелкнуть пальцами и переместить ее сюда. Делов-то, — пожал плечами Лукоморьев.

— Я не могу этого сделать, — Баркаял воздел руки. — Мы в ее мире. Позвольте напомнить, мы в ее аду. Я здесь почти бессилен.

— О, бедные боги. — вздохнул кот.

— Нет никакой возможности жить в мире, который походя изобретает себе и нам эта чертовка, — пробормотал Баркаял и опустился на придорожный камень.

— Взгляни, на что ты взгромоздился! — бесцеремонно сталкивая его, заорал кот Василий.

Полустертая дождями и ветрами надпись проступала на камне.

— Вы разбираете что-нибудь? — спросил Лукоморьев.

— Клинопись, — резюмировала Ингигерда.

— Нет, узнаю, это ее почерк! — радовался Василий.

Стрелки на замшелом камне указывали на три стороны.

Налево я вымостила тропу равнодушия. Поглядев туда, мои друзья увидели просеку в болотной осоке и камышах, молчаливую и глухую. Там не слышалось даже птичьих трелей. Прямо я выстелила широкую и ровную, как стрела, трассу ненависти. Издалека доносилась медь духового оркестра.

Направо, в лесную чащобу, вела витая тропинка. Такой мне тогда казалась дорога любви, на которой лишаются воли.

— Ну что? — бодренько вопросил котишка. — Куда направимся?

— Давайте рассуждать логически, — сказала Ингигерда, — налево мы идти не можем, по этой дороге ходят в одиночку.

Кот поправил ее косичку.

— Когда маленькая девочка берется рассуждать логически, троим взрослым мужчинам остается слушать.

— Ну, решение принять решение — это еще не решение, — заметила юная ведьма и продолжила: — Прямо — опять-таки не лучший вариант. Если каждый из нас потеряет себя, кто же ее выручит? Значит, направо!

— Там что-то про волю, — усомнился кот.

— Надо выбирать из имеющихся вариантов, — дернула плечиком Ингигерда.

— Есть другой путь?

— Лично я вообще давно не волен, — загадочно произнес Лукоморьев.

— Ладно, согласен, — мяукнул кот, — но надо быть готовыми, что к концу пути мы станем другими.

— Какая здесь, однако, невероятная слякоть, — посетовал кот, в очередной раз поскользнувшись на беспрестанных поворотах узкой дорожки.

— Это слезы любивших, — пояснила Ингигерда, — надо же, сколько нарыдали, охламоны.

— Не понимаю, какой смысл плакать от любви? — рассуждал Лукоморьев. — От любви надо смеяться.

— Когда нет взаимности? — вступил Василий.

— Хотеть взаимности — нескромно, — отрубил Лукоморьев.

Повинуясь новому повороту, мои спасители очутились на берегу живой реки. Благодать разливалась в воздухе. Все на минуту застыли.

— Неглинка, — благоговейно выговорил кот.

— Пошляк! — фыркнул Лукоморьев. — Неглинку заключили в трубу и пустили под землю еще в прошлом веке.

— Потому еще живая, — ощетинился кот.

Ингигерда вдруг рванула с пригорка вниз — ворона вспорхнула с ее плеча и понеслась за хозяйкой по воздуху. Девочка достала свой хрустальный пузырек и, погрузив в струи руки до локтей, набрала живой воды.

— Эх, носит меня, как бездомную собаку, по свету! — с горечью воскликнул кот Василий.

— Ты это чего? — встревожился Лукоморьев.

— Да надоело, говорю, все… — тоскливо произнес кот. — Мне бы в уютной спальне на ночь сказки котятам сказывать, а я по чужим параллельным мирам таскаюсь. И чего я тут не видал? Оттого-то у нас, между прочим, и сказок мало, а все одна действительность. Кому сказки-то сочинять, если я на работе отсутствую? А?

— Вот выйдешь на работу, — иронически улыбнулся Баркаял, — распишешь все это в качестве небылиц.

— А когда я выйду-то? — бил себя пяткой в грудь Василий. — Пока я здесь, под моим дубом ходит какой-нибудь Микки-Маус и такое плетет! Свято место, оно, братцы… — запричитал кот. — Я сотни лет черт-те чем занимаюсь. Речку с живой водой успели закопать, аспиды.

Дальше шли приунывшие. Василий плелся последним.

— Вот уж ад так ад — пытка совестью, — бормотал он себе в усы. — Дожил, старый котяра!

Друзья избегали оборачиваться на него. Баркаял, чей слух был редкостно чуток (на сорок верст вокруг), вещал, как бы не Василию:

— Ада, друзья мои, не существует. Ад внутри вас, снаружи его не бывает. А над внутренностью своей вы уж будьте властны.

— Да… властны… — канючил Василий. — Все болезни от насилия над собой. Над совестью личной. Вот связался с вами, утратил призвание, а сейчас понял все. Чем так итить, лягу сейчас и помру.

Баркаял притворялся, что не слышит. Давно покинувшая его душа болела, как порой болит у ветерана ампутированная рука. Оказывается, расстаться с волей — это значит обречь себя на терзания болью любимых.

Во чистом поле белела печка. Одна-одинешенька.

— Где твой Емеля? — спросил Лукоморьев.

— Или, на худой конец, печник, беседующий с Лениным? — добавила Ингигерда.

— Где ж твои пирожки, печка? — гаркнул Баркаял. — Накорми путников!

Василий подошел к печке, заглянул в нее.

— Пусто. Выстудилась.

Пошли запущенные деревни. С рухнувшими палисадами, пустыми глазницами. Ни души вокруг, ни движения. Скособоченные колоколенки наводили грусть.