Квантовая теория недопоцелуев - [44]

– Ну, какой у нас план? – спрашивает он.

Я недолго об этом размышляю.

– Я думаю, тебе и твоим родителям надо бы пойти куда-нибудь и съесть десерт. Они четыре часа провели в машине, чтобы тебя увидеть, а ты даже сказать ничего не успел. Я заставлю папу подписать документы на «Фронтир», а потом вернусь в Ньютон.

По пути вниз я пишу Лео, что собираюсь поговорить с родителями и приду позже. Он присылает мне сердечко. Я точно не знаю, что это значит, но это хотя бы не смирительная рубашка.

Родители Калеба сидят на скамейке у входа в ресторан.

– Вы уж извините, что все так, – говорю я.

– Не волнуйся, – отвечает папа Калеба. – В прошлый День благодарения я вытаскивал вилку для нарезания из чужого глаза. Так что это еще пустяки.

– Они еще за столом, – говорит его мама.

Я целую каждого из них в щеку.

– Увидимся через пару недель.

– Если вы меня любите, то найдете место, где подают пироги, – говорит им Калеб, когда я захожу в ресторан.

Мама и папа сидят вместе на одном конце стола, перед ними лежит моя сумочка. Я сажусь.

– Прости, что я все это высказала при Лео, – говорит мама. – Кажется, он славный мальчик.

– Она и правда славный мальчик, – соглашаюсь я. – Настолько славный, что, наверное, закроет глаза на мою историю сумасшествия.

Мама морщится от этого слова, но сейчас я не собираюсь выбирать выражения.

Я поворачиваюсь к папе.

– Вот бланк, который нужно подписать для «Фронтира». Ты подпишешь?

– Эви! – восклицает мама. Я не виню ее за удивление. Я не знаю, делала ли вообще хоть что-нибудь без разрешения. – Твой отец говорит, что первый этап конференции – это беседа наедине. И что на сцене окажутся только пятеро выступающих. Если ты считаешь, что готова, я это переживу. Если ты не окажешься перед большой группой людей.

– Если мы войдем в пятерку, я буду выступать.

– А Калеб не может? – спрашивает мама.

Это меня смешит.

– Нет, не может. По крайней мере, не один.

– Но тогда тебе придется возобновить прием лекарств. Это единственный вариант.

Она тонет в смешении любви, страха и воспоминаний об ужасных историях, которые читает по работе. Мне это знакомо, но я так больше не живу.

– Нет. Они мне больше не нужны.

– Может, тебе нужно сменить дозу или выбрать другие таблетки?

– Мама. Нет. Я справлюсь. Ты должна мне доверять.

Это так сложно говорить, ведь я сама не доверяю себе на сто процентов. Я думаю, не рассказать ли ей о предложении Аниты, но подозреваю, что это скорее испугает ее, чем успокоит. А я не хочу спровоцировать монолог о множестве художников и математиков, отказавшихся от лекарств во имя творчества и обрекших себя на ужасную с уд ьбу.

– Эви, но тревожность и депрессия…

Я перебиваю ее:

– У меня нет депрессии. И никогда не было.

Я так устала, что она вечно раздувает проблему.

– Тревожность и депрессия перекликаются.

– Я тебе не статистика. Я – твоя настоящая, живая дочь. И я справляюсь со своим состоянием, не притворяясь, что все в порядке, и не заказывая гороскопы. Со мной работает психолог. И это приносит плоды. Было бы неплохо, если бы ты порадовалась этому, а не раскисала.

– Конечно, я рада, что тебе лучше. Дело не в этом.

– Дыхание помогает. Равно как и отсутствие дразнилок.

Вот что Анита помогла мне увидеть. Поездка на «Фронтир» в том году стриггерила давно похороненный страх, что знакомство с другими детьми снова приведет к обзывательствам или чему похуже. Я снова и снова напоминаю себе, что все это осталось позади.

Мама терпеть не может об этом слушать. Ведь если бы проблема была только в моем мозгу, значит, она сделала все, что могла. Но если частично проблема была связана со школой, она должны была забрать меня оттуда раньше.

Я достаю из сумочки документы на «Фронтир» и двигаю по столу к папе. Он подписывает, не глядя на маму.

– Эвелин, – говорит он, – если бы я мог совершать такие прорывы, как ты, я бы считал тревожность справедливой ценой.

– Лиам! – прикрикивает на него мама.

– Я не знаю, связано ли это, – отвечаю я ему. – Но если да – то ты прав. Это того стоит.

Возможно, это самый честный наш с папой разговор, что кажется мне маленькой победой.

Мы еще какое-то время сидим за столом, а потом идем через весь кампус в Ньютон. По дороге ведем разговор на менее острые темы, пытаясь нормально пообщаться до их отъезда. Я так подозреваю, что мама замышляет какой-то план. Но я ничего не смогу сделать, пока не пойму какой.

Мы вместе ждем на тротуаре перед зданием Ньютона родителей Калеба. Им нужно возвращаться, ведь у Моники утром операция. Столько часов в дороге за день – это нелепо, и я знаю, что все четверо пошли на это, потому что любят нас.

Калеб касается ладонью моей спины, пока мы смотрим, как они уезжают.

– Тебе достался пирог? – спрашиваю я.

Он покачивает пакетом в левой руке.

– Везде было закрыто, так что нам пришлось идти в магазин, но что хорошо – я забрал остатки. Не хочешь поискать кого-нибудь в Ньютоне? Пирога много.

Я знаю, что он про Лео, но по правде говоря – не хочу. Я сейчас не готова видеть кого-то еще. Калеб не заставляет меня это говорить.

– Учебный класс? – спрашивает он.

Я киваю, и мы тайком проползаем через черный ход, заглядывая за углы и слушая звуки шагов. Я чувствую себя нелепо, но просто не хочу ни с кем разговаривать. Когда мы доходим до класса, Калеб достает остатки трех пирогов – с тыквой, яблоками и вишней – и пригоршню пластиковых вилок. Есть тыквенный пирог без взбитых сливок бессмысленно, и я придвигаю к себе вишневый.