Кузьма Минин - [59]

* * *

Вечером при свете факелов и раскаленных печей началась работа. Люди дружно поднимали куски бронзы, клали на весы, а потом скатывали их и сваливали в огонь. Печи плотно закрывали, замазывали глиной и раздували в них сильнейшее пламя.

— Три дня держи огонь! — командовал Минин. — Пускай бронза и медь станут начисто жидкими… Эй, ребята, карауль меха!..

Швед весело кивал головой, улавливая по догадке смысл слов Кузьмы.

Литцы и котельники, просунув через отверстия в дверцах длинные железные прутья, ворочали куски металла в печи. В ямах стало так жарко, что литцы поснимали с себя рубашки, работали по пояс голыми. Раскаленные железные прутья они выхватывали из печи и совали в землю.

Треск огня, шипенье металла, крики рабочих оживили скованное осенней тишиной Поволжье. Вокруг литейных ям расползся едкий запах гари.

Минин любовался ловкою работою устюжан и вологжан, бросая изредка озабоченные взгляды на каменные желоба, пристроенные к печам, по которым через три дня потечет расплавленная масса. Минин еще и еще раз осмотрел формы, приготовленные из трех слоев глины и проволоки. После длительного обжигания они стали твердокаменными, способными выдержать любое литье. Устюжскому старшине-мастеру показалось и этого мало: он велел формы пушек сковать еще железными обручами; опять начали обмазывать их смесью из сала и воска, примешивая для твердости толченого угля. Кузьма внимательно следил за работой пушечных мастеров, то и дело обращаясь с улыбкой к кузнецу, пленному шведу: «Гляди, гляди, что делают!» Тот растерянно улыбался, не понимая восклицаний Кузьмы.

Старший устюжанин весело подмигнул:

— Они знают!.. Щелкали их новгородцы нашим-то нарядом… Немец немой, а тоже знает, где у него чешется. Как и мы.

Кузнец Митька Лебедь с насмешливой улыбкой добавил.

— Били их мало… Опять, слышь, полезли к нам?!

Минин сразу стал серьезным.

— Королевича своего суют нам шведы в цари, — сказал он тихо.

— Ишь ты!

— Завистника сколь ни бей, все одно будет лезть.

Швед смущенно улыбался.

Блоки не переставали скрипеть, на весы вталкивали все новые и новые куски бронзы и меди…

Над литейными ямами повисло густое красное зарево, пугавшее обывателей…

Кузьма Минин кликнул смоленских стрелков. Явились Осип и Олешка с товарищами.

— Зрите в оба! Никого не пускайте через свое кольцо…

Едва передвигая ноги от усталости, он стал взбираться в гору, к себе домой.

X

Зима наступила прежде времени. В конце октября поднялась снежная буря.

Намело целые горы снега. Утонули в них кустарники, изгороди, надворные постройки.

Теперь улеглось. Тучи рассеялись.

Блеснуло солнце.

В теплом мухояровом охабне, сгорбившись и прихрамывая, с посохом в руке, Пожарский вышел за околицу. Идти по сугробам больному, с простреленной ногой, трудно, но и дома сидеть невмоготу.

Снежная белизна залепила глаза.

Пожарский, устало улыбнувшись, снял шапку, провел ладонью по своей курчавой голове. Сел на ствол ели, поваленной бурею, и задумался. Во время болезни многое в самом себе осудил он. Что честь княжеская? Что гордыня вельмож?! От царей и то, кроме шапки Мономаха, ничего не осталось. Да и та… убереглась ли от рук панов? Кто ныне истинно богат? Тот, кто не желает ничего. Кто знатен? Тот, кто не щадит жизни ради государства… Кто самый несчастный? Тот, кто отвергнут родиной. Можно ли назвать счастливыми Федьку Андронова и Салтыкова?

— Достохвальный милостивец наш, отец родной, добрый боярин Митрий Михайлыч! — вдруг раздался голос за спиной Пожарского.

Оглянулся.

На коленях, в снегу, старик Елизарьев и жена его Аксинья.

— Вы чего? Вставайте! — поморщился Пожарский.

— Сынок-то помер… Утеснения в животе не стерпел… Маслица бы теперя нам… Икону нечем озарить…

Пожарский с грустью покачал головой.

— Поп Иван, бог с ним, истинной вере изменил… Сами уж похороним… Беглый инок отпоет, положа упование…

— Поп Иван?!

— Точно, батюшка! За королевича перед господним престолом позавчера молился!

Мужик плюнул, плюнула и женщина.

Пожарский, поморщившись от боли, поднялся и, опираясь на посох, заторопился в дом.

— Обождите… — промолвил тихо.

В горнице он поспешно вылил из лампад все последнее масло в маленький глиняный кувшин и отдал его женщине. Божница погрузилась во мрак. Кланяясь и славословя князя, мужик и женщина вышли из дому.

Опять заныла рана в ноге. Пожарский снял охабень и прилег на постель. Печальными глазами стал вглядываться в широкую голомань[47] своего боевого меча на стене.

Не этим ли мечом разил он врагов под Зарайском, не желая присягать тушинскому вору? Не этот ли меч был свидетелем того, с каким презрением он отверг предложение Ляпунова перейти к тушинскому вору? «В вас сокрыт не общий земский интерес, а токмо личные своекорыстные и честолюбивые замыслы», — сказал князь Ляпунову. Зарайск не изменил… Но… бояре сделали свое.

Вздрагивая и поминутно открывая глаза, Пожарский задремал.

Старушка-мать перекрестила его, приговаривая:

— Недужный ты, сынок… Куда уж тебе бродить! Ложи-кась, а я тебя святой водицей покроплю.

* * *

Туманное серое утро. По берегу Волги тянутся три крытых кожею возка. Их сопровождают несколько вооруженных всадников. Одеты неказисто, пестро. То и дело останавливаются, ожидая возок, а сами тем временем зорко оглядывают окрестности. Наказ дан — беречь возки пуще своей жизни. Везде рыскают ляхи.