Кузьма Минин - [18]

.

С такими мыслями Михаил Глебович, не торопясь, добрел до своего дома. У входа остановился, помолившись на соборы.

* * *

Мстиславский, старейший из всех бояр, глава боярского правительства, храбрейший из российских воевод, запил. Он, не отступавший в боях перед самыми страшными опасностями, вдруг почувствовал себя бессильным разорвать сети, которыми опутали его Гонсевский, Салтыков и Андронов. Но самое страшное, что повергло его в глубокую тоску, это то, что во всем он винил теперь только самого себя. Только себя!

Зачем отворил кремлевские ворота польским всадникам? Испугался крестьянского бунта? Себя не обманешь! Смалодушествовал. В панах увидел спасителей?! От кого? От своего же народа?!

Разве не он, Мстиславский, в Боярской думе поддерживал тех, что, испугавшись холопьев и городской черни, требовали признания царем всея Руси польского королевича Владислава? Не он ли испугался и тушинского царька, поднимавшего чернь на бояр и богачей?! Но ведь и это не всё! Королевича Владислава он звал еще и потому, что не хотел, чтобы на престол влезли одинаково родовитые с ним, Мстиславским, люди: князь Василий Голицын или который-нибудь из «Никитичей»[24]… Он, Мстиславский, не искал престола, но не хотел, чтобы и другие бояре хватались за скипетр…

И теперь, потягивая из чаши вино, Мстиславский бормотал:

— Никому! Не пущу! Прочь, собаки! Убью!

Словно в бреду, он проклинал покойного царя Ивана Васильевича… Зачем он, царь, стер с лица земли уделы?.. Теперь мужики на всей Руси стали одной ордой… Их сила выросла непомерно… Уделы их разъединяли, держали в границах удела, а теперь и ярославские, и муромские, и все другие слились в одно… Сила!

Швырнув на пол серебряный кубок, он вскочил с кресла и, потрясая в воздухе кулаками, как бы набрасываясь на кого-то, ринулся к двери. Седые кольца волос слиплись на потном лбу.

Тяжело дыша, он опустился в кресло и, утомленный, впал в полузабытье, — к тому располагала и близость жарко натопленной печи.

В палате было просторно и чисто. Пол покрывали домотканые ковры. Обширную божницу освещали желтые и зеленые лампады.

В последнее время старик стал бесстыдным ругателем Это заметили и его домашние, и друзья. И то, что вокруг была покорная тишина и никто не отвечал на его брань, заставляло его иногда открывать в недоумении глаза. Глодала тоска. Никто его не боится — это самое постыдное. Делая над собой усилие, чтобы вновь воспламениться гневом, он ударял кулаком по столу и, обычно тихий, скрытный, нелепо рычал себе в бороду:

— На кол! В землю закопаю! Василиски!

В дверные щели со страхом следили за ним его Ваньки, Гришки, Петьки — заброшенные, некормленые холопы.

Однажды на рассвете, очнувшись, Федор Иванович, кряхтя, поднялся, подошел к решетчатому окну, заглянул наружу и увидел на площади скачущих к его дому всадников… «Кто такие?! Мурзы? Чего им?!»

Поторопился, сел в кресло, важно надувшись.

В сенях послышался шум, говор. Вошли князь Черкасский, Безобразов и татарский наездник. Вошли, как были, в шубах, сняли шапки, низко поклонились. Татарский наездник пал ниц.

Хмельными глазами, удивленно взглянул на них Мстиславский.

— Чего еще?!

Вперед вышел князь Черкасский.

— Зарайский воевода князь Дмитрий Пожарский вышел из города не с великими людьми, но разбил наголову наших черкас у Пронска, из острога[25] выбил он их, побил многих. Исаак же Сунбулов, видя крепкое стоятельство Пожарского, побежал к Москве, а черкасы утекли на Украину…

Мстиславский, отдуваясь и переваливаясь в туфлях на босую ногу, отошел от стола. Прижался спиной к зеленой муравленой печи, словно пытаясь унять холодную дрожь. Он не сводил вопросительного взгляда с князя Черкасского.

— Ну?! Что ты?! — трезво спросил он и, увидав рассматривавшее его с любопытством женообразное лицо мурзы, все еще продолжавшего лежать на полу, кивнул в его сторону: — А он чего?!

— Перебежчики, ляпуновские… Утекли из Рязани…

Мстиславский провел ладонью по лбу, как бы вспоминая что-то:

— Ляпунов?! Идет?!

— Идет.

— На нас?!

— Да. Уж близко!

Безобразов, усатый увалень, пихнул ногой мурзу:

— Н-ну!

Мурза быстро вскочил и заговорил, приблизившись к Мстиславскому.

— Велик князь! Ляпунов обижает бедных мурза. Обижает и казаков, и атаманов, и полковников. Моя приходил к нему на поклонение и стоял у него, у избы, многая время. Моя не пускал он, лаял, плетью бил. И все люди аллаха, и вотяк, и мордва разбегался.

Мстиславский налил вино в чашу и поднес мурзе:

— Пей, нехристь!

Мурза быстро опорожнил чашу и, обтирая губы, отошел в сторону.

— Велика ли рать у Ляпунова?.. — деловито спросил мурзу князь Черкасский.

— Ой, многа! Ой, многа! Сколь птиц там, — мурза показал пальцем вверх, — у аллаха, столь многа человек…

— Стало быть, вор Салтыков и тут обманул меня?! — покачал головою Мстиславский. — Он умалял рязанскую орду.

Некоторое время все молчали. Потом Мстиславский, усевшись в кресло, в раздумье тихо произнес:

— Стало быть, так бог решил. Великие земли и грады наши, и горы, и холмы паки и паки[26] кровью обольются. Богоотступник — Прокопий! Совесть потерял! Гонсевский знает о том?

— Нет.

— Поднимай ляхов!.. Иди! — мрачно махнул рукой Мстиславский. — Иди! Все одно! Честь потеряна!..