Кувшин золота - [9]

Стучала она по-особенному, два раза, потом три раза, а потом один. Из норы раздался голос:

— Кто там, извините?

— Бан на Дройд[11] с Инис-Маграта, и вы это прекрасно знаете.

— Иду, иду, Благородная Леди, — сказал голос, и через мгновение лепрекон выпрыгнул из норы.

— Где Шеймас и Бригид Бег? — строго спросила Тощая Женщина.

— Откуда же мне знать, где они? — ответил лепрекон. — А разве их нет дома?

— Если бы они были дома, я не пришла бы сюда, — был ответ Тощей Женщины. — Я считаю, что они у вас.

— Обыщите меня, — предложил лепрекон, распахивая жилет.

— Они там внизу, в твоем домишке, — рассердилась Тощая Женщина, — и чем скорее вы их выпустите, тем лучше будет для тебя и для пяти твоих братцев.

— Благородная Леди, — ответил лепрекон, — вы можете сами спуститься в наш домишко и посмотреть. Большего мне для вас не сделать.

— Я туда не влезу, — сказала она. — Я слишком большая.

— Вы же умеете делаться маленькой, — ответил лепрекон.

— Но у меня может не выйти стать снова большой, — сказала Тощая Женщина, — а тогда командовать начнешь ты и твои грязные братцы. Если вы не отпустите детей, — продолжала она, — я подниму на вас Ши Крогана-Конгайле. Вы знаете, что случилось с клуриканами Ойлеана-на-Глас после того, как они украли дитя Королевы — так вам будет еще хуже. Если до восхода луны дети не будут в моем доме, я пойду по своим. Так и скажи своим пятерым гнусным братцам. Будь здоров, — добавила она и зашагала прочь.

— И ты будь здорова, Благородная Леди, — ответил лепрекон и стоял на одной ноге, пока Тощая Женщина не скрылась из виду, а после этого скользнул обратно в нору.

Возвращаясь домой через сосновый лес, Тощая Женщина увидела Михаула МакМурраху, следовавшего в том же направлении, и брови его были сдвинуты в затруднении.

— Господь с тобой, Михаул МакМурраху, — сказала она.

— Господь и Святая Мария с вами, мэм, — ответил тот. — У меня сегодня тяжелый день.

— Почему бы и нет? — сказала Тощая Женщина.

— Я пришел переговорить с вашим мужем об одной важной вещи.

— Если тебе нужно поговорить, то ты пришел в нужный дом, Михаул.

— Да, он — большой человек, — сказал Михаул.

Через несколько минут Тощая Женщина заговорила снова.

— Я уже чувствую вонь от его трубки. Иди-ка ты теперь к нему, а я побуду на улице, а не то от ваших голосов у меня разболится голова.

— Что угодно вам, мэм, то угодно мне, — промолвил ее спутник и вошел в домик.

У Михаула МакМурраху была веская причина для затруднений. Он был отцом одного лишь ребенка, и это была красивейшая девушка во всем мире. Грустно было только то, что совершенно никто не знал, что она красива, и не знала этого даже она сама. Иногда, купаясь в заводи горной речки и видя свое отражение в тихой воде, она думала, что выглядит симпатично, а потом ею овладевала глубокая грусть, ибо какой толк быть симпатичной, если некому оценить твою красоту? Красота — тоже бесполезность. Искусство так же, как и ремесла, грация так же, как и польза, должны стоять на рынке, чтобы гомбины могли оценивать их.

Единственный дом рядом с домом ее отца был домом Бесси Хэнниган. Несколько других домов было разбросано на долгие, тихие мили с холмом и болотом между ними, так что с самого своего рождения она, помимо собственного отца, не видела и двух-трех мужчин. Она помогала отцу и матери во всех домашних делах, а также каждый день выводила трех коров и двух коз пастись на склонах горы. Там солнечными днями годы проходили в теплом медлительном безмыслии, и без думания многие мысли входили в ее ум и многие картины мелькали мгновенно, как птицы в разреженном воздухе. Сперва, и долгое время, она была вполне счастлива; ребенка многое может занимать: просторные небеса, которые назавтра никогда не бывают завтра так же прекрасны, как вчера; бессчетные маленькие существа, живущие в траве или в вереске; скорые спуски птиц с горы в бесконечные равнины под ней; маленькие цветы, которые так счастливы каждый своим тихим местечком; пчелы, собирающие пищу для своих домов, и толстые жуки, всегда сбивающиеся с пути в сумерках. Все это, и многое другое, занимало ее. Три коровы, нагулявшись, приходили и ложились возле, глядя на нее и пережевывая жвачку, а козы выпрыгивали из папоротников и легонько толкали ее головой в грудь, потому что любили ее.

И в самом деле, всё в этом тихом мирке любило девушку: но постепенно, исподволь в ее сознании росло беспокойство, непокой, доселе незнакомый. Иногда бесконечная усталость пригибала ее к земле. В голове рождалась мысль, и мысль эта не имела имени. Она росла, и не могла выразиться. У девушки не было слов, чтобы встретить ее, изгнать ее или приветствовать незнакомку, которая все более настойчиво и просительно стучала в ее двери и требовала, чтобы ей дали высказаться, допустили, приласкали и взрастили. Мысль — реальна, а слова — лишь ее одежды, но мысль застенчива, как девственница; пока она не оденется, как подобает, нельзя смотреть на ее наготу: она убежит от нас, и вернется лишь в темноте, плача тихим детским голоском, который мы можем не расслышать, пока вслушиваясь и дивясь измученным умом, мы, наконец, не подбираем для нее те символы, что станут ее защитой и знаменем. Поэтому девушка не могла понять прикосновения, приходившего к ней издалека, такого близкого — шепота, такого тихого и в то же время знакомого до дрожи. Ни привычек языка, ни привычек познания у нее не было; она могла лишь слушать, но не думать, чувствовать, но не знать, глаза ее смотрели и не видели, руки хватали солнечный свет и не ощущали ничего. Словно дуновение ветерка, что касалось ее одежды, но не могло поднять ее, или как первый светлый проблеск рассвета, который не есть ни свет, ни тьма. Но она слушала — не ухом, но кровью. Пальцы ее души тянулись навстречу руке незнакомки, и беспокойство ее усиливалось жаждой, которая была ни физической, ни умственной, ибо ни тело ее, ни ее ум не были со всей определенностью причастны к этому. Тревожилась какая-то область между ними, и наблюдала, и ждала, и не знала ни сна, ни усталости.