Кутузов. Книга 1. Дважды воскресший - [45]

Да, пришла беда – отворяй ворота. Сама Екатерина Ильинична вскоре сильно простудилась, отчего приключилось у нее жесточайшее воспаление горла – жаба. Мучительная хвороба постепенно усиливалась. Екатерина Ильинична четыре дня была уже безо всякой надежды на выздоровление, как местный лекарь пустил ей кровь и поставил шпанских мух. Постепенно она начала поправляться, но вместе со слабостью пришла к ней жестокая истерика, угрожавшая самыми дурными последствиями.

Как нужно было теперь Екатерине Ильиничне слово утешения и надежды! Сна все ожидала весточки от духовного наставника своего Алексея Михайловича Кутузова, однако он отчего-то молчал. Неужто с ним стряслось несчастье? Михаил Илларионович уже предупреждал жену быть крайне осторожной с отставным майором Луганского полка. Но тяжкие переживания понудили Екатерину Ильиничну не особенно беспокоиться об осторожности. И когда наконец пришло письмо из Берлина, она словно увидела просвет в сгустившихся над нею тучах.

С удивлением читала Екатерина Ильинична жалобы Алексея Михайловича на долгое ее молчание. Она простодушно изумлялась: куда же деваются ее письма? Кутузов, как обычно, много и возвышенно рассуждал о том, что все в жизни ниспослано Богом, что надо терпеть удары судьбы и с кротостью исцелять себя от жизненной скверны. Слова эти целебными каплями падали на раны Екатерины Ильиничны. Вспоминая долгие разговоры с ним, его советы и пространные письма из Москвы и Берлина, она с жаром отвечала:

«Вы пеняете или, лучше сказать, вы беспокоитесь, что со мною делается, не получая так долго от меня писем… Кроме невольного моего молчания двухмесячного, о котором я скажу вам в письме сем, я писала к вам довольно часто через Москву; но вижу, что моим письмам та же участь, что вашим; а я от вас более 4 месяцев перед этим письмом не получала…»

Лишь теперь начала догадываться Екатерина Ильинична о существовании жестокого досмотра, перлюстрации и изымания почты, каковые давно уже были применены к переписке ее друга. Но жена боевого генерала, как видно, не страшилась и самой цензуры.

«Уверьтесь, сделайте милость, единожды и навсегда, что дружба моя к вам иначе не кончится, как с моей жизнью, – писала она, – что молчание мое никогда не будет самопроизвольное; но или болезнь, или другие страдания, мне сделавшие обстоятельства. Порадована я, что вы здоровы. Вы, кажется, равно со мной предубеждены, что все утешавшее или, лучше сказать, все привязанное к нам похищается скорее прочего.

Не получая от вас долго писем, беспокоюсь и думаю, что не удалось ли чего-нибудь с вами, ибо потеря брата Василья Ильича сделала, что я в тех же мыслях, как и вы. Не угодно ли Богу лишить меня всех тех, кои больше мною занимаются?.. Отдаю я вам справедливость и уверена, что дружбы вашей ничто переменить ко мне не может, и посему молчание ваше приписываю болезни или, Боже сохрани, еще большему нещастию, и оттого всегда в грусти, помня ваших писем…»

Однако ни желание покориться неумолимой судьбе, ни скорбные мысли об утратах, ни заботы матери о пятерых оставшихся детях не могли отвлечь Екатерину Ильиничну от жгучей тревоги за мужа.

«Михайла Ларионовича, – сообщает она своему берлинскому другу, – не видела 8 месяцев. Теперь стоят под Измаилом, который, думаю, возьмут, ибо Божья помощь и храбрость войск наших делают сию победу несумненною. Но частые удары на кого упадут, неизвестно. Боюсь, чтоб не была я избрана принести оный в потере Михайла Ларионовича. Мысль сия меня уже съест. На сих днях он сделал победу, разбив их конницу, которая выходила из города…»

4

Бой был коротким и жестоким.

Когда отряд турецкой конницы под покровом темноты вышел из Измаила, Кутузов самолично повел в атаку казачий полк Денисова. Подмерзшая земля звенела от ударов сотен подков. Михаил Илларионович перевел своего тяжелого каурого дончака в галоп. Плечо в плечо с ним скакал на легком аргамаке Рибопьер.

Турки были смяты с фланга и отброшены к оврагу, где их ожидали бугские егеря. Ружейные залпы ударили в плотную массу. Сипахи в ужасе закружились на месте. Их вопли слышны были на измаильских стенах, и в расположении русских корпусов, и даже на острове Чатал, где стояли батареи де Рибаса[35].

Полковник граф Чернышев, вглядываясь в сгустившуюся тьму, откуда доносились ружейные выстрелы, ржание лошадей, заунывные возгласы турок и всплески «ура», заметил, обращаясь к офицерам из штаба Павла Потемкина:

– Что странно, господа, так это то, что корпус Кутузова заставляет турок дрожать. А мы, похоже, сами дрожим от страха. Или, по крайней мере, делаем вид, что перепуганы…

Только что перед этим на собравшемся военном совете, вопреки мнению Михаила Илларионовича, большинством голосов решено было снять осаду. Наступившие холода, голод, болезни подорвали дух в войсках. Корпус Кутузова был исключением.

…С боя возвращались молча, каждый по-своему вспоминал пережитое. Молоденький Глебов страшился, не заметил ли Михаил Илларионович его минутной растерянности в начале атаки; Рибопьер, напротив, сожалел о том, что дядюшка не мог видеть, каким молодецким ударом поверг он с коня рослого турецкого офицера-сипаха.