Кустодиев - [75]
Он изумился бы причудам судьбы еще более, если бы узнал, что купил его картину коллекционер Павел Михайлович Догадин — один из сыновей состоятельного купца, торговца скобяными изделиями Михаила Павловича Догадина, во дворе дома которого на Эспланадной улице семья Кустодиевых когда-то снимала флигель. Еще в отрочестве будущий художник и будущий коллекционер живописи, вероятно, знали друг друга.
К. В. Кандауров между тем сообщает Кустодиеву об успехе у посетителей московской выставки картины «Девушка на Волге» и интересуется — не уступит ли художник в цене. В ответ Борис Михайлович пишет: «Это моя любимая вещь из последних и, вероятно, последняя большая моя картина, так как больших вещей я писать теперь из-за своей инвалидности не могу, да и не скоро смогу писать. Конечно, мне хотелось бы знать, кто хочет ее приобрести. Если это один из известных коллекционеров, уступка может быть рублей на 500 — не больше. Если же это случайный покупатель, — то уж останется, как назначено, 5000 р.»[353].
Иногда Кустодиеву кажется, что ноги понемногу оживают. Он с помощью жены и Кирилла встает с инвалидного кресла и пробует передвигаться по комнате на костылях. Но нечего и думать выходить в таком состоянии на улицу. О том, что происходит в городе, он знает от друзей и коллег Ф. Нотгафта, К. Сомова. По всем приметам обстановка становится все напряженнее. В двадцатых числах февраля по городу прокатилась волна забастовок. Многим ясно, что близятся события чрезвычайные.
Один из современников, с которым Кустодиев, вероятно, был знаком через общих друзей А. М. Ремизова и И. А. Рязановского, М. М. Пришвин, записывает 25 февраля в своем дневнике, что на Невском, как и в 1905 году, остановились трамваи, а в районе Ямской улицы пустили старую темную конку, и все удивляются: конка ходит!
На следующий день, 26 февраля, в дневнике Пришвина является новая запись: «Сегодня все газеты не вышли. Весь город наполнен войсками… Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая. А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражаются одним словом “хлеб”. Как вначале вся жизнь государства была в слове “война!”, так теперь в слове “хлеб!” …Есть такое общее ощущение, что эта забастовка с лозунгом “хлеб” прорвала фронт мировой войны…»[354]
И вот еще один день, и он тоже оставил след в дневнике Пришвина: «Сегодня утро сияющее и морозное и теплое на солнце — весна начинается, столько свету! На улице объявление командующего войсками о том, что кто из рабочих не станет завтра на работу, призывается в действующую армию…
Позвонил к Петрову-Водкину: ничего не знает, рисует акварельные красоты, очень удивился. Попробовал пойти к Ремизову, дошел до 8-й линии, как охнет пулемет и потом из орудий там и тут, выстрелы раздаются… Совершенно как на войне вблизи фронта, только тут в городе ночью куда страшнее… Наступили великие и страшные дни…»[355]
Константин Сомов в этот день выходить на улицу не рискнул. В дневник записал, что опять беспорядки и стрельба и Думу, как говорят, распустили, и тогда она объявила себя Временным правительством… Город полнится слухами, что значительная часть войск примкнула к народу.
Кустодиев этот исторический день Февральской революции наблюдал из окна своей мастерской. Он видел, как на площади возле Введенской церкви скапливается народ. Под ярким солнцем искрится снег. Вот подъехал автомобиль, и, кажется, в нем сидят вооруженные солдаты. Кто-то поднимает красный флаг, еще несколько вооруженных солдат, стоя на снегу, спокойно наблюдают за происходящим.
По горячим следам увиденного в тот день Борис Михайлович напишет картину, которую назовет «27 февраля 1917 года».
А 28 февраля К. Сомов уже не боится выйти на улицу и фиксирует свои впечатления в дневнике: «На улицах изредка проезжают автомобили с солдатами, их приветствуют… Громадные хвосты на Английском за сахаром. Едут авто с красными флагами, в них оборванные люди и наполовину солдаты.
По-видимому, династия пала…»[356]
Все свершилось так быстро, и страх сменяется радостью, возбужденный происходящими событиями Сомов записывает 1 марта: «Прогулка. Народ приветствовал полк матросов, мне было весело и радостно. Мы с этим полком шли всю Морскую. Видел разгромленную “Асторию”, горящую Казанскую часть. В ней с шумом рвались патроны. Телефонные разговоры — о царе, его аресте в Малой Вишере о путешествии к нему Родзянко с актом отречения. Слухи, что английские и французские посольства признали новое правительство»[357].
Из телефонных разговоров с друзьями и знакомыми узнает многие последние новости и Кустодиев. Его реакция на все эти ошеломляющие события сходна с реакцией Сомова: он ликует от радости. И своим ликованием по поводу свершившегося делится в письме с В. В. Лужским: «Целую Вас и поздравляю с великой радостью!
Вот Вам и Питер!
Давно был под подозрением у Москвы за свою “казенщину” и “нетемпераментность”, а тут взял да и устроил такую штуку в 3–4 дня, что весь мир ахнул. Было жутко и радостно все время. Глаза видели (я, конечно, мало видел, только то, что у меня на площади под окнами), а ум еще не воспринимал. Как будто все во сне и так же, как во сне, или, лучше, в старинной “феерии”, все провалилось куда-то старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось “яко дым”!!! Как-то теперь все это войдет в берега и как-то будет там, на войне. Хочется верить, что все будет хорошо и там. Ведь это дело показало, что много силы в нашем народе и на многое он способен, надо только его до предела довести. А уж, кажется, он “доведен” был, особенно нашими “охранителями”.
