Куры не летают - [125]

История письма, написанного в караулке в ноябре 1987 года, не заканчивается в этой караулке. Я еще год носил его в карманах солдатской формы, время от времени пряча под подушкой, в ящике тумбочки, потому что офицеры иногда устраивали шмон. Все запрещенные вещи забирали, а за невыполнение можно было заработать и несколько суток губы. Это было письмо, которое всегда, когда выпадала свободная минута, я перечитывал, особенно когда зимой стоял в карауле и, чтобы не заснуть, вслух, в морозный житомирский воздух читал строки этого письма, проговаривал его, словно хотел, чтобы каким-то образом воздушные слова долетели до Тернополя.

Дембельнувшись весной 1988 года, я попросил своего (как мне казалось) ближайшего друга передать ей это письмо. Наверное, мне хотелось, чтобы она поняла, что в армии она была со мной: ходила в караул, жевала солдатскую пайку, прятала сахар в кармане, получала под дых, была свидетелем, как в котельную заводят житомирских шалав, продавала антифриз, пила спирт, мечтала о дембеле и знала, что солдатский воздух спрятан в запахах камеры на гауптвахте или параши в караульном помещении. А может, мне хотелось напомнить о себе. И я передал это письмо, даже не подозревая, в чьи руки. Что бы это изменило? На самом деле – ничего.

На перекрестке улиц нашего микрорайона, он (этот так называемый друг) сообщил, что ездил к ней и она сказала, будто мне ничего не светит, а светит ему. Сегодня я знаю, что это была заведомая ложь.

Слишком тяжелый воздух меня тогда придавил.

Слишком много он знал обо мне.

Держал это мое письмо как заложника. Зачем?

И если так долго держал, то почему наконец отдал? Почему не уничтожил?

Она вышла замуж за другого: ни за меня, ни за дружка. В 1991 году потеряла трехлетнего сына, теперь говорит, что ангелы с открыток и картин живут в ее доме. В этом же 1991 году обвенчалась с мужем. Дружок приходит к ней в гости, приносит какие-то биодобавки и говорит, что это полезно, иногда – свои безголосые песни, иногда заходит просто поговорить. Делает это бесцеремонно, входя в чужое пространство и в не свой воздух с убедительным бескультурьем, с неким правом вечного соглядатая. Иногда они вспоминают прошлое – перебирают студенческие годы. Тогда в каждой студенческой группе было по несколько стукачей, за нами подглядывали, нас подслушивали. Теперь, думаю, только Бог нас подслушивает. Что это у дружка – обычный интерес, такая неразрывная дружба или привычка со студенческих лет? Баба, с которой он жил, прогнала его и вслед пустила слух, что он – гомик.

Когда прилетаю из Америки, он, проходя мимо моего дома, смотрит, как вор, на окна маминой квартиры. Я не сторож ему и не судья. Помню, как после очередного чтения стихов в моей комнате он, развалившись на диване, советовал мне писать о партии и комсомоле, чтобы напечатали хотя бы в районке. (Сам такое придумал или кто-то ему шепнул?) Всегда косил от студотрядов то в Джанкой, то в колхозы. Кто подписывал ему эти липовые справки? Отец его был, кажется, сержантом-охранником в районном КГБ, а потом спился и, когда его настигала белочка, гонял всех, с кем жил в квартире. Дружок постоянно менялся: то он был буддистом, то христианином, то курил анашу, то носился с идеей писать диссертацию. У них все время жили какие-то тетки, квартирантки, в квартире пахло лекарствами, ржавой водой из умывальника и принесенной из подвала картошкой. Вроде бы еще были поэзия и высокие идеалы, он пытался всем помочь, везде бывать, мало пить и распространять сплетни. Привязывался к женщинам старше себя. Когда-то, после того как купил в букинистической лавке несколько томов древних философов, закрылся в квартире и как будто прочитал все, а выйдя из своего добровольного заточения, заговорил как философ.

Однажды зимним днем мы шли по улице, был снег и легкий морозец, – и вдруг он снимает свои ботинки и носки и идет по снегу. Или он тогда тренировал дух и тело на манер японских самураев – один только японский бог знает. И когда все было решено (очевидно, не нами, а тем, кто чертил на наших ладонях линии судьбы), я в течение всего времени нашей дружбы чувствовал какой-то странный взгляд в спину, как дыхание. А теперь сами собой всплывают детали, которые мне говорят, что я не ошибался ни тогда, ни, думаю, сейчас. Оказывается, он предлагал ей свою квартиру, когда она только обустраивалась в Тернополе. Комнату для проживания – бесплатно. Он с мамой должен был ютиться в одной, а она – в другой. Видимо, в расчете, что в одну из ночей он окажется в нужной комнате и постели. Что мама его названивала ей, говорила, как он ее любит и прочие банальности.

Этот постоянный взгляд в спину. Присвоение несвойственного ему воздуха. Попытки взмахнуть крыльями (хотя они у него куриные). Что-то затаил он такое в обиде на алкоголика-отца, который организовывал им концерты по заказу трудящихся, или на природу, осыпавшую его лицо прыщами, с которыми он боролся и от чего невероятно страдал, а теперь зашил их рыжей бородой. Нечто неуловимое, как постоянно бегающие глаза – перехватить этот взгляд невозможно, только чувствовать, когда он, прищурившись, смотрит тебе в спину.