Куртизанка - [38]

Я не могу сдвинуться с места, а он снова наклоняется и вынимает из коробки какой-то предмет.

Над головой у меня чередуются безумные вспышки холодного пламени, а я смотрю на предмет, который держит в руках Биард. У меня кружится голова от резкого гнилостного запаха. Чтобы не упасть, я хватаюсь за калитку. Сполохи северного сияния выхватывают из темноты пятнистое ухо жеребца Кира. Пятнышки отливают серо-стальным цветом. Запекшаяся вокруг среза кровь отвратительно пахнет.

Не чувствуя ничего, кроме запаха крови, я падаю на колени.

— Биард! Биард… Где он?

Биард бормочет что-то о злобных джиннах на небесах — предвестниках будущих несчастий. Он пытается поднять меня на ноги.

— Должно быть, он мертв, ханум, мертв.

Я отвешиваю ему пощечину. Отталкиваю его прочь. Пинаю ногой. Вцепляюсь ногтями в его рубашку, рву ее в клочья.

— Как ты смеешь говорить, что он мертв! Он не мог умереть.

Но осознание того, что он прав, похоже на удар молота Я стискиваю бедра, чтобы удержать своего сына. И ничего, только влажная боль между ногами.

Глава двадцать первая

Ягхут бросается на воображаемую могилу своего сына, укрытую голыми ветвями розовых кустов и жасмина.

В воздухе раздается поминальный стон, эхом отражающийся от склонов гор.

Двое мужчин поднимают ее на ноги и поддерживают с обеих сторон.

Я делаю попытку обнять ее.

— Они читают заупокойную молитву по Киру? Он действительно умер?

Она отталкивает меня рукой.

Надев его любимое красное платье из джерси, я стою в саду, в окружении его семьи, одетой в черное. Поминальный ритуал. У меня все плывет перед глазами, в ушах звучит монотонный неразборчивый речитатив. Я хочу лишь одного — отыскать тело своего мужа, укрыть и защитить его от безжалостного времени, сохранить его, натерев драгоценными маслами и капельками моих умирающих духов.

В знак скорби мужчины рвут на себе рубашки. Я опускаю руку на вырез платья и разрываю его до пояса. Никто не может помешать разорвать мне то, что я хочу. Кто-то шепчет за моей спиной, что, мол, как могла она в такой день надеть красное, это вульгарно. Пренебрегая общепринятыми нормами, Кир одевался в белое. Я буду носить красное.

Живот у меня вновь почти плоский, прокладка между ног намокла. Интересно, а вправду ли души кружат у нас над головами, как мошкара или бабушкины призраки, перебравшие абсента? Знает ли Кир о том, что он потерял сына, которого собирался научить управляться с лошадьми и носить у всех на виду кинжал?

Не мигая, раввин Шлема Кающийся читает заупокойную еврейскую молитву в саду, в котором Кир ухаживал за овощами, надеясь получить богатый урожай. Раввин умоляет Всевышнего вдохнуть мир и покой в души Кира и Илии и даровать их семьям терпение и долгую жизнь. Глядя в безжалостное белое небо, раввин молит Господа явить чудо.

— Сделай так, Господи, чтобы я снова мог закрывать глаза и моргать, смилуйся над слугой твоим.

Что-то со слабым треском ломается у меня внутри, какая-то сухая, упрямая веточка, цепляющаяся за последний проблеск надежды. Я хватаю раввина за худую, костлявую руку и говорю ему, что в этом доме не произойдет никакого чуда.

— Так что закрывайте глаза, раввин, и моргайте, если вам того хочется. Не мучайте себя.

Держа в руках молитвенники, мужчины бормочут псалмы, которые не вернут мне моего сына. Может быть, они помогут вернуть Кира?

Над головой кружат стервятники, готовясь обрушиться вниз, словно их пригласили на празднество.

На кого им еще охотиться?

* * *

К нашему дому, в котором, как мне говорят, теперь нельзя подавать сладости и ставить на видное место цветы, по крутой тропинке поднимается семейство, подвергшее нас изгнанию, чтобы принести с собой обильно политое слезами угощение. Они оставляют обувь за порогом и рассаживаются на декоративных подушках, на ковре, на каменном полу, словом, везде. Из рук в руки переходят подносы с чаем без сахара. Собравшиеся нюхают связки мяты, очищенных огурцов и бутылочки с розовой водой, бормоча благодарственные молитвы. Медные подносы с горячим рисом с чечевицей, омлетами с картофелем и луком, мятой и молодым луком пахнут смертью, и дом вбирает в себя этот запах. Безликие женщины причитают и осторожно вытирают покрасневшие носы уголками чадры. Молясь, мужчины раскачиваются взад и вперед. Дети притаились в углах, они возятся с кастрюльками, чашками и половниками, которые заменяют им игрушки. Никто не осмелился занять хлопковый матрас Кира. Я представляю, как он входит в дом, постукивает по сапогу своей тросточкой и обнимает меня на том самом месте, где мы расстались, словно продолжая создавать нашу собственную историю и хронику нашей любви.

За одну ночь в моих волосах прядь покрылась дымчатым серебром — разверзлось Красное море, — полагаю, это знак скорби. К его исчезновению добавилась еще одна тайна.

Метка французских потаскух, шепчет какая-то женщина, прикрывая рот рукой, как будто это уменьшит горечь и злобу ее слов.

— Не плачь, — говорит мне Пирл, прихлебывая черный чай. — Ты сильная, ты выдержишь это испытание, переживешь его. Нет, нет, придержи язык, не вздумай ругаться и сыпать проклятиями. Господь велик. Время лечит. — Почему Пирл здесь? Она мне больше не нужна. Мой ум отказывается поверить в происходящее, я обвожу комнату взглядом, отыскивая Ягхут — мне нужна мать Кира. Ее голос доносится с кухни. Как она может думать об ужине в такой момент? Я киваю, как марионетка, принимая соболезнования от изнуренной женщины, волосы которой уложены в высокую прическу на заостренной голове, и здороваюсь еще с двумя, вытирающими мокрые от слез щеки. Дети лежат на полу в комнате или дремлют на коленях у родителей. В углу на ковре, поджав ноги, сидит Биард. На нем грязная белая рубашка, выставляющая напоказ его мощные мускулы, и с татуировки на руке мрачно скалится жуткий паук-тарантул. Он, словно в растерянности, опускает голову, нянча на коленях какой-то мешочек. Мне хочется подойти к нему, но сейчас подобный шаг был бы неуместен. Он сжимает мешочек одной рукой, а другой рукой указывает на него.