Куртизанка - [12]

Обладая в юности такими же романтическими представлениями, она сопереживала своей внучке. Когда-нибудь и Симоне придется узнать, что непрактичные идеалы нежизнеспособны перед лицом вселенского зла.

В это мгновение министр двора за креслом шаха кивнул головой, когда шах передал своему гуру последний клочок бумаги.

Шах явно выглядел раздраженным, когда старик утер слезу и пробормотал несколько слов на фарси, которые постороннему слушателю показались одновременно грубыми и исполненными поэзии. Шах встал и встряхнулся, словно постаревший лев. Он щелкнул пальцами, обращаясь к мадам Габриэль.

С уверенностью, что не позволит никому, даже персидскому шаху, какой бы важной персоной он ни представлялся, щелкать пальцами, подзывая ее к себе, она оглянулась, словно стараясь отыскать кого-то еще, к которому властитель мог обращаться в столь грубой манере. Разумеется, она не могла знать, что гуру предсказал, что этот союз приведет к хаосу, что он советовал шаху отправить ее восвояси. Как не знала и того, что министр недвусмысленно жестикулировал, приказывая старику дать благословение ее имени, начертанному на клочке бумаги.

Министр двора, с горящими угольно-черными глазами, взял ее под локоть и на отличном французском языке, с акцентом, который она нашла очаровательным, предложил ей выйти из залы. В коридоре он заверил ее, что еще до окончания ночи ей представится возможность познакомиться и с другими обычаями, которые могут показаться странными и эксцентричными.

Глава шестая

Апартаментам шаха в президентском дворце явно недоставало элегантности и роскоши, столь характерных для будуара мадам Габриэль. Она увидела оливково-зеленые стены, кровать с четырьмя дубовыми столбиками и бархатным балдахином, с гобеленом в изголовье, изображавшим охотничью сцену, неуместную, по ее мнению, в спальне. Сознавая, что ей предстоит предприятие, имеющее сейчас первостепенную важность, она освободила свой рассудок от мыслей, сосредоточившись на том, чтобы доставить удовольствие шаху, чье торопливое дыхание, пьяные глазки и нетерпеливые жесты выдавали несдерживаемое желание. Она похлопала по кровати и пригласила его присесть рядом с ней.

Шах, который воображал, что для него она будет выпрыгивать из своих одежек, изображая танец живота, и не зная, что о ней теперь думать и чего ожидать, сел, куда ему было указано. Он начал светскую болтовню, живописуя свои экскурсии по Парижу. Каждый вечер он бывал в театре, уходя после второго акта, чтобы отдать должное своей вере и помолиться. Он прогуливался по паркам, упражнялся в стрельбе по мишеням, но более всего его впечатлил зоопарк. Он отдал распоряжение своему аккас-баши, фотографу, приобрести все необходимое для обустройства «синематографа» в Персии. Эйфелева башня, обсаженные деревьями улицы, газовые лампы и кафе с окнами, выходящими прямо на улицу, повергли его в благоговейный трепет. Он все болтал и не мог остановиться, его приковывали к себе небесно-голубые глаза мадам Габриэль. Такого цвета глаз он не встречал ни у одной женщины из своего гарема и вообще нигде в своей стране.

Мадам Габриэль, которой уже изрядно прискучил его поток сознания и которая с трудом понимала его французский, принялась за свои перчатки и начала стаскивать кринолин. С кокетливой неохотой она позволила ему поцеловать свои пальчики, а потом потребовала, чтобы он подышал на них, согревая. Из шляпки она извлекла флакончик с драгоценными маслами — восковидные духи из сока стиракса и росного ладана, смешанные с китовой спермой. Несколько капель серой амбры плюс фиксирующий цибетин, взятый из промежностных желез ее кошек — и получились ее знаменитые духи, которые пытались скопировать все женщины Франции. Она принялась втирать пахучий бальзам в кончики каждого пальца, каждой фаланги, каждой прозрачной жилки, призвав на помощь все свое умение, чувственные таланты и искусство обмана.

Будучи одной из тех редких представительниц прекрасного пола, которые в равной мере обладали выдающимися мужскими и женскими качествами, она умело пользовалась ими. Мужчины без стеснения поверяли ей свои душевные тайны, как поступили бы в компании своих собратьев, не боясь осуждения. В какой-то степени ее саму можно было назвать мальчишкой. Но она обладала еще и тем, чего не хватало мужчинам — чувственностью, терпимостью и здоровой интуицией.

Она в совершенстве овладела искусством бросать интеллектуальный вызов хрупкому мужскому эго, никогда не ставя его при этом под сомнение — так что даже Эмиль Золя не стеснялся прибегнуть к ее умственной стимуляции. Она вступала с ним в оживленную полемику относительно «Цветов зла» Бодлера, утверждая, что его стихи предназначались великой куртизанке Аполлонии Сабатье. Она углублялась в рассуждения о плюсах и минусах выставки «Салон современных художников» и экзотичности женщин-мулаток. Она сомневалась, оберегают ли талисманы их владельцев от зла, и если так, то уменьшается ли la peau de chagrin[11], или, как ее еще называют, кожа печали, всякий раз, когда она исполняет желание? Она размышляла о том, почему, в конце концов, превратившись в ничто, шагреневая кожа предвещает смерть. Она смотрела Золя в глаза и спрашивала его, верит ли он в то, что Бальзак умер от истощения, в то, что зеркала отражают реальность, что Курбе и Флобер — это два столпа реализма, а Саламмбо — символ извращенности. Она щеголяла своими познаниями в импрессионизме, натурализме и своим знакомством с социальной стороной жизни бедняков в изложении Золя в его серии «Ругон-Маккар». И еще она всегда интересовалась его мнением о франко-прусской войне, равно как и о том, можно ли считать любовь и ненависть братом и сестрой.