Куршевель. Dounhill. Записки тусовщицы - [58]

Мишка лениво подкидывал зад, будто приплясывал, и всем своим видом демонстрировал абсолютное и неизбывное пренебрежение к живому и неживому окружению.

Цыгане разошлись меж столиков, не прекращая своего страстного танца, седовласый барон с удивительно одухотворенным лицом допел бессмертный хит и припал к минералке. На смену ему зал пронзил новый голос, невероятно сильный и красивый, на этот раз женский, гортанный, страстный, обволакивающий.

Собственно концерт классической цыганской музыки длился недолго, чтобы не притомить измученную альпийским кислородом публику, после чего началось самое главное: массовое народное гулянье. Дамы в вечерних туалетах отплясывали с волоокими цыганскими юношами, пытаясь повторить движения плеч и отрабатывая наклоны назад, солидные мужчины в пиджаках раскидывали в неловкой присядке руки, обнимая уворачивающихся цыганок, сатанели глазами и дыханием.

Неожиданно я обнаружила, что осталась за столиком одна. Юлька кружилась рядом с перетаптывающимся мишкой, что-то пытаясь ему сказать. Впрочем, вряд ли животина ее услыхала: слишком шумно было вокруг. Соседка Света извивалась в объятиях какого-то дородного бородача, пытаясь запрыгнуть на его вытянутые руки, и все время промахивалась.

– Красавыца, чэго сыдышь? Нэ высылишься? – услышала я цыганский голос с ярко выраженным кавказским акцентом. – Пойдем попляшем! А, чавелла!

Возле меня притоптывал жгучий кудрявый брюнет в ярко-желтой рубахе, перепоясанной голубым кушаком. Из-под рубахи фалдили зеленые шелковые галифе, заправленные в мягкие красные сапоги.

Цыган был ярок и хорош. И ко всем прочим достоинствам – сероглаз. Его смуглое лицо с ярким румянцем источало удаль. Я чуть было не встала. Всеобщий разгул оказался настолько заразительным!

– А ну, красавыца, улыбнись! Топни ножкой! Тряхни головкой! Позолоти ручку!

Дурак. Последняя фраза была явно лишней. Вовсе не из репертуара известного цыганского театра, скорее с привокзальной площади. Причем лично я всегда слышала ее исключительно в женском исполнении.

– Ты тут откуда? – зашипела я, дергая за канареечный рукав и усаживая распоясавшегося цыгана на стул. – Что за маскарад? А лицо чем измазал?

– Автозагар! – объяснил Макс. – У солиста живот прихватило, вот я и подменяю.

– Так ты еще и солист? Поешь? Пляшешь?

– Как видишь, – пожал плечами конспиратор. – Моя задача – не давать скучать богатым дамочкам, типа тебя.

– Вали давай! Адресом ошибся. Какая я тебе дамочка? Нашел богачку!

– Тихо, тихо, – приложил он палец к моему рту. – Чего шумишь? Я же не ты, кто меня сюда пустит? Бомонд! Вот и приходится шустрить.

– Зачем?

– Затем! – передразнил он. – Чтоб с тобой быть.

Я подавилась собственным негодованием.

– Но-но! – предупредительно вскочил он, видя, что мои пальцы потянулись к тяжелому столовому прибору. – Не хочешь – не надо. – Он профессионально развел руки, ударил себя ладонью по голенищу и поплыл, заключая в объятия красивую немолодую даму, самозабвенно пляшущую рядом, и не отходил от нее все то время, что длились эти разудалые пляски. А потом, не смущаясь, уселся за ее столик, непосредственно позади нас. Хорошо, хоть спиной к нам: Юлька не узнает.

Запыхавшаяся и взмокшая, вернулась правительственная жена Света. Не найдя общего языка с флегматичным медведем, она уселась на стул, тем не менее довольная. Цыгане и цыганки рассредоточились по столикам. То тут, то там возникало хоровое пение, фальшивое, но очень душевное. Звенели гитары, хлопало шампанское.

– Хорошо! – выдохнула Света. – Все-таки для нас, русских, цыгане – нечто особенное. Родное.

Юлька этническую музыку по младости лет не понимала, а потому, выхлебав полный бокал холодного шампанского, призналась:

– Это все прошлый век. Для пенсионеров. Лучше бы что-нибудь экстремальное.

– Нет, это – вечное, – не согласилась соседка. – А экстрим быстро надоедает. Мой чего только не пробовал! И в метро катался, и, бомжом переодевшись, милостыню просил, и на полигоны с друзьями ездил – в партизан играть, и с диггерами в канализацию лазал.

От вышеперечисленного я онемела.

– Как это – бомжом? – заинтересовалась Юлька.

– Да так! Рванье нацепил, чем-то обрызгался, чтоб воняло, как от помойки, и к Павелецкому вокзалу потащился, милостыню просить. А приятель наш, Мишка Рейман, знаете, наверное? Так он в это время у Курского ошивался. Потом доходы подсчитали. Тот, кто меньше собрал, платит. Мой выиграл!

– И сколько? – обмерла я.

– Не помню. То ли двадцать, то ли тридцать тысяч.

– Рублей?

– Даш, ну кто сейчас на рубли спорит? Конечно, долларов! А вот когда на крыс охотились, мой не потянул – зрение у него неважное. Сколько уговариваю прооперироваться – трусит. Вот и проиграл. Штук двадцать, что ли, завалил. А победитель – Саня Гамут, тот около трехсот укокошил!

– Кого? – в один голос спросили мы с Юлькой.

– Крыс, кого же еще! Они ведь на крыс охотились. Нашли какой-то дом заброшенный, под снос, где-то на бульварах, экипировались соответственно: автоматы, каски шахтерские, чтоб лампочка во лбу горела, приборы ночного видения – и вперед! Часа три они там неравный бой с крысами вели. Домой пришел потный, довольный, как на войне побывал.