Курочка Ряба, или Золотое знамение - [5]

— Да ну? — только тут, почувствовав под собой надежную крепость лавки, смогла выговорить она.

— Не «ну», а по лбу гну! — запаленно ответствовал ей Игнат Трофимыч, раздражаясь. Ужас в глазах старой показал ему его самого в курятнике, и портретом этим Игнат Трофимыч не восхитился.

— Да че же это такое, — обиженно, плаксиво, в самом деле, едва не готовая пустить слезу, сказала Марья Трофимовна. — Посадят ведь нас!

— Тьфу, дура! — вконец рассердясь на нее, плюнул Игнат Трофимыч. Она уж не впервой говорила это — и довела его. — Типун тебе на язык! Кто знает-то? Не от тебя да не от меня — так кто разведает-то?

Ужас в глазах Марьи Трофимовны сменился мыслью.

— На суп ее надо прирезать, — сказала она.

— А может, изжарить? — саркастически спросил Игнат Трофимыч.

— Дак ведь жалко прирезать, — не обратив на его слова внимания, продолжила свою мысль Марья Трофимовна.

— «Дак», «дак», — передразнил ее Игнат Трофимыч. Умна у него была старуха, ничего не скажешь. — То «посадят», то «жалко».

— Дак, может, еще и не посадят, — сказала Марья Трофимовна, вроде как еще продолжая размышлять, но уже и отвечая ему. — Сейчас вроде послабление в жизни выходит. Како-то вон правовое государство строить наладились.

Старый их, тридцатилетнего возраста телевизор «Луч» с утопленным внутри маленьким экраном как раз об этом и вещал из комнаты в растворенную дверь: сидел там за столом в голубом мерцании некто в галстуке, глядел прямо в глаза и долдонил: правовое, правового, правовому…

У Игната Трофимыча все прямо взвилось внутри. Наслушалась, кадка осиновая, мало ей рая обещали, опять захотелось!

— Пока они наладятся, с тебя семь шкур спустят! — бросился он в комнату, крутанул ручку и убрал с экрана вместе со светом этого в галстуке. — Верь им больше, этим говорилкам-то!..

Игнат Трофимыч заткнул рот телевизору — и обнаружил, что от этого его решительного действия ничего не изменилось, все остается, как было: вот он, заскочивший в дом, не сняв галош, вот его рука, посеченная от прожитых на свете годов дряблыми морщинами, а в ней, в руке, — яйцо, и страшно оборотить руку к себе ладонью, страшно так, что и нет сил оборотить, потому что яйцо… потому что…

Игнат Трофимыч шагнул к невысокому, травленому морилкой, собственным терпением и умением сработанному когда-то поставцу, распахнул его и, не выпуская дверцы из рук, зажмурился.

— Господи, воля твоя, — сказал он и открыл глаза.

Солнце из окна за спиной пробивало утренним низким лучом поставец насквозь, до самой задней стенки, и лежащие на верхней полке, на белой фланелевой мягкой тряпице полтора десятка золотых яиц горели глубокой яркой желтизной. А в руке у него было такое же свеженькое.

— Дак, а может, они и не золотые вовсе? — спросил его голос Марьи Трофимовны рядом.

Оказывается, она встала с лавки и проследовала в комнату за ним.

— «Дак», «дак»! — снова не сдержался, передразнил Игнат Трофимыч. — Разуй глаза хорошенько — не золотые! Какие ж еще, оловянные, что ли? Вон они, — качнул он рукой с яйцом, — ровно камень. Прям как булыжник какой.

— Ой, дак че ж делать-то? — плаксиво воскликнула Марья Трофимовна и тронула даже концом платка, которым всегда подвязывалась, чтоб волосы не мешали хозяйствовать, углы глаз. И тут же слюбопытничала, и не в первый уже раз, уже подбивала она Игната Трофимыча на это: — Oни там внутри-то какие? Просто белок с желтком или еще че?

Третью неделю неслась Рябая вместо обычных яиц золотыми, третью неделю жили все равно как на вулкане, жили — и не жили, невмоготу уже становилось, чур, чур меня — и хоть в пропасть головой, так уже невмоготу было, просилось сделать что-то, хоть что — но сделать, решиться, и мнилось: сделаешь — станет легче.

— А ставь-ка, старая, — медленно, будто угрожая кому-то, вымолвил Игнат Трофимыч, — сковороду на огонь. Глянем сейчас, чего там у них, сварганим яишенку!

3

Славное дело, чудесное дело — яичница! Ах, как весело шкворчит сало на раскаленном голом пузе сковороды, пузырясь и стреляя коричневой подгорелой пленкой. Ах, как славно всадить с размаху тяжелый нож в хрупающую под его беспощадным острым лезвием скорлупу и, разломивши ее на половины, выпустить тягучее солнечно-облачное содержимое на клокочущее жаром обнаженное чугунное пузо. Ах, как чудесно, ах, что за упоение, вооружившись вилкой и ломтем белого хлеба, есть потом с этого горячего пуза кусочки испекшегося во мгновение ока толстого пористого блина, высушивая кусочками хлеба оставшуюся в середке первозданно текучей желтую плоть!..

Игнат Трофимыч, впрочем, готовясь бить яйца Рябой, никаких подобных чувств не испытывал. Страх он испытывал — и ничего другого. Однако же он решился, а решившись, имел привычку Игнат Трофимыч принятому решению не изменять. И оттого, как ни прыгали у него руки, а, собрав все яйца из поставца в миску, вооружился ножом и, взяв из миски одно яйцо, примерился к нему.

— Ой, а может, ну его, не надо! — прижимая руки к груди, простонала Марья Трофимовна.

Игнат Трофимыч не ответил ей. Не до ответов ему было. А ну как расколю, а оттуда какой-нибудь с хвостом и рогами, думалось ему.

И под эту мысль — «а ну как оттуда…» — хватил он ножом по яйцу что было мочи.