Курбан-роман - [27]

Почти не дыша, чтобы не дергать губами, я смотрел, смотрел: то на голубой ласкающий взор-родник, то на солнце часов сбоку от горбинки носика, что располагало женское естество к весенней чистоте.

– Можете сплюнуть, – сказала бедуинка, и я сплюнул окрашенные кровью ватки, словно у меня менструация. Словно мы с ней вдвоем – две женщины в Белой крепости, пока наши мужчины воюют. И у меня менструация. И мне плохо. И она наклоняется надо мной, чтобы поддержать в трудную минуту, – ну, все равно, я ее люблю.

– Сейчас будет немножечко больно, – сказала бедуинка, не понимая, что мне уже давно больно, больно с того самого момента, как я увидел ее глаза и мальчишеский носик, и мои нервы натянулись в струны, а она берет иглу и проникает еще глубже в мое сердце, накручивает нерв сердца по спирали и рвет.

Боль, похожая на боль от укусов собаки, когда у меня по всему телу, на икрах, животе и в паху остались шрамы. Боль, похожая на что-то среднее между вырванными кусками мяса и прищемленным пальцем в детстве, после чего мне подарили солдатиков-всадников в буденновках.

И будто из детства перед глазами возникает картина, как за мной гонятся всадники, а хранители Белой крепости норовят захлопнуть ворота перед самым моим носом. А потом бедуинка приоткрывает мне губы, проникает в рот, и холодная вода по капле орошает всю горящую полость – там, внутри.

– Что же вы постоянно закрываете рот? – недовольно начинает ворчать бедуинка, не понимая, что я мечтаю прикоснуться губами к ее нежным пальцам. Чтобы она прикоснулась своими нежными пальцами к моим воспаленным губам. Как тогда, в детстве, когда мама гладила меня пальцами по волосам, после того как мне прищемили палец и у меня почему-то болела голова. Ведь мой рот – Сахара, в которой одни лишь колючки, и они норовят уколоть в самые незащищенные места.

– Рот закрывать не надо, – бедуинка сует мне в рот шланг и пускает поток теплого воздуха.

В какой-то момент боль проходит, потому что бедуинка нагибается к моему плечу низко-низко, чтоб в очередной раз сунуть сухую ватку за щеку, и нечаянно дотрагивается до моего плеча. И я сразу ощущаю, насколько мягко ее прикосновение, словно это два горба верблюда среди двух барханов. И мы идем с моей бедуинкой по Сахаре – одни на тысячу верст. Я, раненный огромной красной луной, веду евнуха-верблюда под уздцы и то и дело оглядываюсь на курносую бедуинку, чтобы увидеть ее улыбку, ее налитые, как луна кровью жертвенных ягнят, губы.

Да, я хочу ее губы, влажные, сочащиеся, ведь я так давно не целовался. Губы, а не эту сухую ватку, что она засунула мне в рот сразу же, а потом постоянно меняла. И хотя ватка похожа на снег или на манну небесную, но от нее в Сахаре становится только суше. А настоящая манна – это ее губы. Ну, улыбнись!

– Вот и все, самое страшное позади, – успокаивает меня бедуинка, улыбаясь. – Сейчас будем восстанавливать стенку. Только не закрывайте рот, – и она сует мне шланг для отсоса слюны, – штырь я вам ввинтила, теперь будем подбирать пломбу.

– А я думал, это колючки, – пытаюсь улыбнуться я в ответ.

– Откройте, откройте рот, – в испуге кричит бедуинка. – Ну вот, я вам только что все высушила.

– Извините, – пытаюсь извиниться я.

– Какую пломбу будем ставить? – спрашивает меня спокойно-ласковым удовлетворенным голосом бедуинка.

– А какую лучше? – я отвечаю не сразу, поняв по ее глазам, что говорить можно, ведь я уже все равно смочил слюной подготовленное для пломбы отверстие.

– Много хороших. Все зависит от ваших возможностей. Есть световые, они самые дорогие, есть фарфоровые, металлокерамика.

– Сколько керамометаллика? – пытаюсь пошутить я.

– Две тысячи восемьсот.

Бедуинка смотрит мне в глаза, пытаясь определить по степени испуга мое финансовое положение. А я боюсь, что она обо всем догадается. Ведь она такая нежная, проницательная.

Я любуюсь ею и думаю: надо срочно написать рассказ, за который бы мне дали премию. Тысячи две, и тогда бы я уже пригласил мою бедуинку в кафе, а не кормил бы ее остатками еды из своего рта.

– Понятно, – говорит она наконец, – тогда будем ставить самую дешевую, цементную. “Фирдоус-апа, – обращается она к медсестре, – прокладочку”. И у меня вновь такое чувство, будто я истекаю кровью от менструаций. И луна над Сахарой красная-красная.

А потом она вновь сует мне в рот шланг, так похожий на бархатный язык, и пускает струю горячего воздуха. А затем бедуинка сует под язык шланг для отсоса слюны. Я задыхаюсь, будто от долгого страстного поцелуя в темной ночи. Начинаю взахлеб дергать горлом и губами, и мне становится плохо, как должно быть девушкам в красное полнолуние.

Только бы мне дали премию. Плевать на цементную пломбу, которую бедуинка наложила в два мазка, заделывая брешь в Белой крепости, пробитую вражеским ядром, и уже сует мне в зубы фиолетовую кальку: “Кусайте”.

И я кусаю, лязгая зубами, словно беззубая собака, получившая в подаяние кость, и думаю: только бы написать рассказ, похожий на этот отпечаток моих зубов. На слепок Белой крепости в пустыне Сахара. На вой бездомной голодной собаки, И пусть мне только попробуют не дать за него премию.