Купно за едино! - [76]

— Все! — хором отозвалась ему молодь.

Огарий взял за руки новобрачных, повел по дорожке к крыльцу. Суетливо забегая сбоку, торжествующий Гаврюха смазывал рукавом благостные слезы с лица. Сыпалось из вытянутых рук жито на молодых. А они, построжавшие, с потупленными головами, опустились у крыльца на колени, низко поклонились хлебу-соли да иконе, которой были трижды благословлены.

— Будьте счастливы, детушки, — расстроганно молвила Татьяна Семеновна и наказала невесте: — Послал тебе Бог честного мужа, Настенька, береги да холи его.

— А ты, Фотин, помни, что речено мудрым Сильвестром в «Домострое», — поучительно вставил в свой черед Кузьма, — «Аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени драгоценного».

Фотинка с Настеной встали с колен. На загляденье ладной да пригожей была чета: молодецкой статью привлекал жених, хрупкостью и миловидностью притягивала невеста, покрытая дареным расшитым серебряными звездами и цветами лазоревым платом.

— Милости просим, люд честной, — чинно пригласил Кузьма гостей в дом.

На миг задержавшийся в дверях Фотинка тихонько дернул его за рукав.

— Дмитрий Михайлович не давал о себе знать?

— Покуда нет. С делами, чай, запарился.

В то время, как хозяева рассаживали гостей, Огарий щедро сыпал прибаутками:

— Ну-ка, стары старики, пожилые мужики, гладкие головы, широкие бороды, куньи шубы, лисьи малахаи, тетушки, баушки, молоды молодушки, красные головушки, дочери отецкие, жены молодецкие, добры молодцы, столешны кушаки, берите-ка черпаки, наливайте дополна зелена вина…

Но хоть вовсю старался малый, не было в нем прежнего пыла. Дышал он с хрипом, и пот крупными каплями выступал на лбу. Хворь накрепко засела в Огарии. И гости, смеясь его шуткам, жалели его.

А Фотинка извелся, взглядывая на дверь: неужто Дмитрий Михайлович нарушит слово? А что ему? Он — князь, никто ему тут не ровня. Может и побрезговать.

— Хозяюшка, — не унимался добросовестный Огарий, видя, как вместе с Фотинкой затомились гости. — Нам бы таких ложек на стол принести, чтоб кусков таскать по шести. Не гляди, что мы недоростки, зато шти хлебать хлестки…

И уже были налиты все чарки, и расставлены все блюда, когда дверь распахнулась. Пахнуло от осыпанной снегом шубы Пожарского бодрящим свежачком.

— Любовь да совет молодым! Мир дому сему! — скидывая шубу на полавочье, возгласил князь и двинулся в красный угол к Фотинке с Настеной. Но на полдороге замешкался, словно что-то запамятовал и, обернувшись к двери, крикнул: — Заходите, незваные!

Ватажка ряженых в вывернутых шубах, в рогатых харях с мочальными бородами, потрясая бубнами, ввалилась в горницу. Никто и помыслить не мог, что строгий ратный воевода горазд на веселую затею: гости в изумлении раскрыли рты. Но изумление сразу же сменилось хохотом. На свадьбах заведены были такие потехи, и Пожарского, поступившего по народному обычаю, не могли не одобрить.

Ряженые протиснулись к молодым, окружили и, горстями кидая в них пшеницу, стали припевать:

Вам с колосу осьмина,

И зерна вам коврига,

Из полу зерна пирог!

Наделил бы вас господь

И житьем, и бытьем,

И богачеством!

Недолго думая, Фотинка изловчился и сорвал харю с лица ближнего к нему ряженого.

— Афанасий! Отколь?

— Из Арзамаса, вестимо. Примчался спехом, — засмеялся соловецкий кормщик и стиснул детину в объятьях.

За столами заговорили наперебой, зашумели. И уже не надо было Огарию, разогревать свадьбу шутками. Смеху и здравицам не было конца. И сквозь нестройный шум застолья, смущая Настену, пробирался возбужденный голос Гаврюхи, которого она уже не могла удержать от глупой похвальбы:

— Куда там боярским дочкам до моей Настеньки! Навалили ей добры люди, сироте, добра всякого. И чепочку серебряну, и серьги, и кокошник золотной с кружевцем, да еще тафтяной кокошник же, и объяри, и шубку кидяшну на зайцах, и коробью большу с бельем… А не будь меня, сгинула бы вовсе моя красава, вот крест, безвестно пропала бы!..

После того, как молодых проводили в постель, а гости изрядно захмелели, Кузьма и Афанасий, по знаку Пожарского, незаметно вышли за ним на улицу. Направились за ворота.

Воевода заметно припадал на раненую ногу. Кузьма уже ране приметил: чем сильнее хромает князь, тем больше он не в духе. Вот и теперь хмурился, будто на свадьбе побывал только ради очистки совести.

— С вашим протопопом Саввой ныне намаялся, — с нескрываемой досадой сказал он Кузьме. — Еле склонил его ехать с Биркиным в Казань. Страшится протопоп Биркина, ровно проказы. Небось, ты ему внушил.

— И словом не обмолвился, — не принял Кузьма упрека.

— У протопопа, чай, своя голова на плечах. А Биркин, вестимо, не мед.

— Хоть и не по душе тебе Биркин, — рассердился князь, недовольный ответом старосты, который не хотел быть покладистым, — замены ему не вижу. Из всех волжских городов — токмо посулы, а ратников никто добром не шлет. Надеюся, Биркин приведет крепкую подмогу.

Кузьма мудро промолчал, остерегся еще больше досадить ратному воеводе. Биркин явно становился раздельной межой меж ними. И нужно было терпение, чтобы избежать разлада.

Они подходили к литейным ямам. Тяжелое багровое зарево колыхалось над пустырем. Метались у ям черные тени людей.