Купе смертников - [17]

Грацци не мог больше видеть ее слез, которые двумя ручейками текли по ее бледному лицу.

— Мы посмеялись над ней из-за этих букв. А потом… знаете, как это бывает. Слово за слово, и мы наговорили ей массу всего о том, что, в конце концов, касалось только ее… Вот так. После этого случая мы стали видеться гораздо реже, может быть, пять или шесть раз в году.

Грацци сказал, что он понимает. Он представил себе, как за столом в канун Рождества на Жоржетту Тома, преисполненную гордости за свой «дофин» с маленькой буквой «Ж» на дверцах, купленный ею в кредит, обрушился град саркастических шуток и насмешек, представил себе тягостное молчание за десертом, холодные поцелуи при прощании.

— Раз убийство было совершено, как мы полагаем, не с целью ограбления, то не знаете ли вы, кто из ее знакомых мог затаить на нее зло?

— Кто? Таких нет.

— Вы упомянули Боба.

Женщина пожала плечами.

— Боб человек слабый, бездельник, каких немало, но вообразить, что он может кого-то убить, просто невозможно. А уж тем более Жоржетту.

— А ее муж?

— Жак? Но почему? Он ведь скоро снова женился, у него растет сын, он никогда не питал к ней неприязни.

Муж теперь уже при каждой ее фразе кивал головой. Вдруг он открыл рот и быстро проговорил высоким голосом, что это преступление совершил, конечно, садист.

Сидевший очень прямо на стуле в глубине комнаты мужчина в наручниках, не отрывая глаз от своих ладоней, неожиданно рассмеялся. Должно быть, услышал его слова, а может, просто был сумасшедшим.

Грацци поднялся, сказал супругам Конт, что их адрес у него есть и он, вероятно, еще встретится с ними до окончания следствия. Когда они уже направлялись к выходу, поклонившись двум инспекторам, Грацци вспомнил квартиру на улице Дюперре и задал еще один вопрос, на этот раз последний, заставивший их остановиться у самых дверей.

Женщина ответила: нет, конечно, нет. Жоржетта ни с кем больше не встречалась последнее время, кроме Боба. Жоржетта была совсем не такой, как, вероятно, подумал о ней Грацци.

* * *

Он сказал, что Жоржетта — особый случай. Сказал, что ее надо было понимать. Как бы то ни было, ему и в голову не приходило, что он единственный мужчина в ее жизни: ревность, слава Богу, не в его характере. Если инспектор решил идти по этому пути, он должен сразу ему сказать, что тот заблуждается.

Его действительно зовут Боб. Это имя указано у него в паспорте. А вот Робер — это его псевдоним. Он сказал, что у его родителей были свои странности. Оба они утонули, когда ему исполнилось десять лет (плавали на паруснике в Бретани). А два месяца назад ему исполнилось двадцать семь.

Жоржетта умерла в тридцать лет. Горе это для него или нет, инспектора это не касается. Не в обиду ему будь сказано, но фараоны всегда вызывали у него или отвращение, или смех. Что касается инспектора, он еще, право, не знает, к какой категории его отнести, скорее, пожалуй, ко второй. Вообразить себе, что у Жоржетты были деньги, тут можно просто лопнуть со смеху. Вообразить себе, что ее муж способен сесть в поезд, чтобы убить кого бы то ни было, не наделав при этом в штаны, тут можно просто лопнуть со смеху. Вообразить, что он, Боб, мог бы найти хоть малейшее оправдание для того, кто убивает из ревности, тогда как это, пожалуй, чуть ли не единственная мерзость, за которую действительно можно отправлять на гильотину, тут уж действительно можно лопнуть со смеху. А уж вообразить, что он, Боб, способен выставить себя в смешном свете, совершив подобное преступление, да еще в вагоне второго класса, тут уж, право, можно заплакать. Инспектор — как его там зовут, Грацциано, да, в свое время был такой боксер Грацциано — должен был бы просто рыдать.

Он пришел, потому что ему больно видеть, что фараоны роются в вещах Жоржетты. Он побывал накануне вечером на улице Дюперре, и ему не понравилось, ну совсем не понравилось, как они там все перевернули. Если не можешь поставить все на свои места, то и трогать ничего не надо.

Ну и что из того, что он в полиции, он будет говорить таким тоном, каким ему хочется. А если инспектор такой умный, то ему следовало бы его выслушать. И нечего тут обижаться, об этом следовало подумать, когда он выбирал себе такую профессию, правда, в возрасте инспектора это звучит уже несерьезно.

Во-первых, Жоржетту не ограбили, потому что у нее нечего было взять. Даже полицейский должен был бы это сразу уразуметь.

Затем, она была человеком слишком порядочным, чтобы завести знакомство с каким-нибудь подонком, который был бы способен ее убить. Он надеется, что инспектор — как его там зовут, черт побери? — Грацциано, да, так, благодарю, — он надеется, что инспектор понимает, что он хочет сказать.

И наконец, если верить мерзкой фразе этого мерзкого журналиста, понадобилось три минуты, чтобы задушить Жоржетту. Пусть он вобьет себе в башку, этот, как его там зовут, инспектор, что это-то и есть самое важное, даже если это важно только для него, Боба, потому что, когда он думает об этих трех минутах, ему хочется взорвать весь Париж. Потому что не стоило посещать вечерние курсы при полицейской префектуре, чтобы сообразить, что три минуты — это слишком долго для профессионала и что этот негодяй, этот сукин сын, этот подонок — дилетант. Бездарный дилетант самого худшего толка.