Купавна - [23]

Живи! Пока жив ты, жива и я…

Все же устала я, Колька».

Я поближе присел к Николаю Васильевичу, притронулся к его руке.

— Дружба! — окликнул я его.

Он стремительно повернулся ко мне. Лицо его было смягчено кроткой и как бы виноватой улыбкой.

— Ну-ну… Он вздохнул:

— Регина написала еще одно письмо. И читать не надо. До последней буковки оно перед глазами, со всеми завитушками ее почерка: «Дружба! Я в страшной беде. Скоро у меня появится ребенок, а я совсем плоха здоровьем… Проклятый Шкред!!! Он удивил меня. Сделал подарок — где-то раздобыл тонюсенькую книжечку «Жизнь и песни», стихотворения Ивана Абрамовича Назарова, писателя из народа, с его портретом. Как удивительно он похож на Тараса Григорьевича Шевченко! На обложке значится, что книжечка эта издана еще в 1908 году в Суздале Владимирской губернии и что стоимость ее десять копеек. Но Шкред сказал, что заплатил за нее золотым песком. Что ж, она стоит того!.. Зовет поэт на борьбу за правду, за добро. Я нашла у него чудесные строки. Они звучат во мне:

Чтобы смело я шел, не робея,

В бой жестокий с неправдой людской,

В мире доброе семя лишь сея,

Преисполненный веры святой.

Узнай, жив ли поэт, — пересказывал письмо Регины Николай Васильевич. — Суздаль, кажется, находится неподалеку от того города, где ты служишь… Прощай, мой Колька!»

Градову, судя по его виду, было нелегко. И мне стало грустно.

— И что же ты ей ответил? — тихо и осторожно, как бы не сделать ему больно, спросил я.

— Я тогда… Мне тогда и поэт показался каким-то… «Вера святая»… Словеса-то!.. После же… Сошлись наши дороги, мои и Степины, с тем поэтом. И каким человеком он оказался!.. А Регина… Я нескоро ей ответил, каюсь — с большим опозданием. И сейчас вижу ее глаза… И прихожу сюда, будто больной к лекарю. Приду сюда, на Днепр, и…

Словно захлебнулся, приумолк Дружба — Николай Васильевич Градов. И я, ожидая, когда он успокоится, смотрел на Днепр.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Несмотря на воскресенье, на реке разгорался по-своему трудовой день. Гулко шлепали плицы колесных, отживающих свой век пароходов; плыли вверх и вниз по течению винтовые пассажирские и грузовые суда, катера и труженики буксиры; проносились стремительные «ракеты»; точно огромные лебеди, тихо скользили спортивные яхты, хватая сверкающими белыми парусами малейшее дыхание ветерка. На лодках с гребными веслами потешался вырвавшийся из душных объятий города рабочий люд.

У берега, вблизи от нас, река отливала небесной голубизной. Преломляясь в ней, снопы солнечного света устремлялись в придонные пески и камни — серые, фиолетовые, красные, белые… Свет стлался длинными полосами на успокоившейся, без единой морщинки поверхности, играл мягкими отблесками на сверкающих цветах водяных лилий. И лицо Дружбы постепенно прояснялось, но скоро по нему пробежала тень внутренней встревоженности — позади, с вершины скалы, донеслись веселые голоса. Мы разом оглянулись. По тропинке спускались две женщины.

— Дидимозоида! — воскликнул Градов.

Я не успел осмыслить причину его встревоженности, увлеченный неожиданным появлением незнакомок. Одна — смуглая и черноволосая — помахивала над головой букетом васильков. Лицо другой, бегущей за ней, было обрамлено золотистыми волосами и будто светилось.

Чернявая стремительно соскочила с помоста, едва не наткнувшись на меня, вскрикнула. Однако, тут же метнув быстрый вопросительный взгляд, звонко хохотнула, бросила мне в лицо два цветка и помчалась по берегу. Я лишь щелкнул пальцами, проводив красавицу долгим взглядом.

— Гри-и-иппа! — удалясь на почтительное расстояние, позвала черноволосая.

Но золотоволосая не отозвалась. Застыв на месте, она вперила глаза в Градова, нерешительно протянула ему руку, Он как-то нехотя коснулся ее пальцев и совсем хоодно, с дымящимся окурком самокрутки в зубах, процедил:

— А-а… Здравствуйте, Агриппина Дмитриевна… — С явно напускным прохладным спокойствием он поглядел ей в глаза и после длинной паузы присовокупил: — Товарищ Цырулик…

Агриппина Дмитриевна смущенно потупилась. Я заметил, даже покраснел, будто от щелчка, ее слегка вздернутый носик. Странным показалось мне отношение Дружбы к этой привлекательной, стройной, еще совсем молодой женщине.

Свет проливался с самого, казалось, неба на ее белое лицо. Потому вся она выглядела нежно-белесой с бездонной голубизной глаз.

— Мы не очень помешали вам? — больше ко мне, нежели к Градову, тихо обратилась она, открывая в мягкой улыбке ровные, ярко-белые зубы.

— Здесь купальня, — ответил я. — И мы вам не помешаем.

Но Дружба словно ударил меня острым взглядом.

— Пожалуйста, купайтесь, — отчужденно пробормотал он Агриппине Дмитриевне? — Мы сейчас уйдем, не боги какие!

Она не шелохнулась. Только стали нежнее ее глаза. Мне показалось, что она попросила у меня помощи.

— Николай Васильевич, — повернулся я к нему, — останемся?

— Гм… — отмахнулся он, выплевывая окурок и растирая его ногой в песке.

Тотчас я ощутил короткое прикосновение к своему оголенному плечу чьей-то руки.

— Извините меня…

Карие глаза черноволосой, вернувшейся к нам, переметнулись с меня на Градова.

— Извините, мы давно наблюдаем за вами, — сказала она. — Это так интересно. Забавно было смотреть на вас, вы так хорошо плаваете. И потом, должно быть, у вас была душевная беседа. Мы просто боялись беспокоить вас. И вот решились. — Немного помолчав, она весело заключила: — Знаете, вчера были наши именины…