Купание голышом - [119]

Чаз не видел никакой иронии в своем положении, он всегда считал себя скорее свидетелем, чем главным обвиняемым в деле отравления дикой природы. Он считал, что обвинять в гибели Эверглейдс ученых-проституток вроде него самого – такая же глупость, как обвинять в раке легких врачей, спонсируемых табачными компаниями, которые десятилетиями настаивали на безвредности сигарет. Истина заключалась в том, что людям предназначено курить, что бы ни говорили разные там тупые исследователи. Точно так же городам и фермам предназначено избавляться от жидких отходов самым дешевым и эффективным способом – сливать их в общественные воды, – невзирая на опасность для окружающей среды.

«Нельзя противиться человеческой природе, – рассуждал Чаз, – поэтому надо, так сказать, плыть по течению».

Начав работать на Реда Хаммерната секретной биоституткой, он ознакомился с экологией Эверглейдс настолько, чтобы вести беседы с коллегами и не выказать себя невежественным жуликом. Из своего краткого курса он вспомнил, что жирная грязь, по которой он сейчас бредет, каким-то смутным образом важна для экологии и что остальные ученые в шутку называют ее «обезьяньей блевотиной», – Чаз заново оценил это определение.

Он терпеть не мог мокнуть, в том числе и в тепличных условиях – отказывался даже на цыпочках ходить на отмелях загородных клубов за заплутавшим мячиком для гольфа. Мысль о прогулке по темному болоту с голым хозяйством и без оружия так ужасала, что Чаз даже думать об этом подолгу не мог, чтобы не сломаться. Небо прояснялось, вода поблескивала под звездами, и он наконец различал очертания теней. Особое внимание он уделял тем, что хоть слегка напоминали аллигаторов, – о том, что их тут изобилие, говорило громогласное урчание со всех сторон. Чаз вспомнил из общей герпетологии, что подобные территориальные выступления в основе своей сексуальны, и задался вопросом, чего ему следует опасаться больше: что его сожрут или что его изнасилуют? Он знал, что у большинства змей два действующих пениса – студенты-биологи по этому поводу неизменно веселились, – но не мог вспомнить, как оснащены крокодилы. Вскоре его частый ночной кошмар о съедении двухголовым аллигатором сменило видение еще более душераздирающее.

Вдали маячила рощица, оазис сухой земли посреди мокрой саванны. Чаз с дикой скоростью похлюпал к нему, подгоняемый кошмарной перспективой двойного изнасилования пятисотфунтовой возбужденной ящерицей. Меч-трава нещадно резала его, но он бежал, не склоняя пред ней головы. Лишь когда Чаз достиг поросшего кустами холмика сухой земли и упал под лавром, он сделал паузу, чтобы осознать всю глубину постигшего его несчастия.

Его мускулы болят от усталости и обезвоживания.

Его спина горит от осыпавшей ее картечи.

Его руки и торс до крови исполосованы травяными лезвиями.

Его лицо покрывает гудящий ковер из москитов.

Его промежность и бедра загадочным образом зудят.

И это лишь физические мучения. Но и негативные эмоции тоже переполняли Чаза Перроне.

Тринадцатимиллионное наследство, о котором он мечтал, оказалось садистской шуткой.

Жена, которую он пытался убить, осталась в живых и направляется в полицию.

Подружка, в которую он стрелял с аналогичными намерениями, выжила и помогла его похитить.

Человек, с которым они так взаимовыгодно сотрудничали, обернулся против него и приказал его пристрелить, как захромавшую лошадь.

И теперь Чаз, грязный, мокрый и унизительно голый, сидел, заблудившийся и беззащитный, в болотах, которые ненавидел больше всего на свете.

«Неужели я это заслужил? – думал он. – Неужели?»

Он провел указательным пальцем по голени, снимая грязь, словно шоколадную глазурь. Поднеся ее к носу, он не обнаружил никакого ядовитого или мерзкого запаха. «Даже если в этом дерьме полно удобрений, что с того? – думал Чаз. – Ради Христа, это всего лишь грязь. Я же не забивал прикладом каких-нибудь детенышей гренландского тюленя».

Серебро луны окрасило пейзаж в голубоватые тона. Что-то где-то громко хрустнуло. Чаз Перроне подтянул колени к груди и тихо нашарил булыжник. Очередной аллигатор зарокотал в ближайшем озерце:

Кого… ты… любишь?

Да, кого… ты… любишь?

Тридцать два

Морин ласково улыбнулась, увидев, как Тул, прихрамывая, выходит из коровника. Он открыл дверь грузовика и устроился за рулем.

– Ну? – Она протянула руку.

Он бросил ей в ладонь два деформированных кусочка свинца.

– Ржавый – сама знаешь откуда, – пояснил он. – А блестящий из-под руки.

Изучив пули, Морин сказала:

– Я горжусь тобой, Эрл. Это, наверное, было ужас как больно.

Он ответил, что не так уж больно:

– Парень – настоящий дока.

– Он лечит… коров?

– Ваще рогатый скот. – Тул объяснил Морин, что настоящий врач должен сообщить властям, если к нему заявится пациент с огнестрельной раной. А вот ветеринар никому сообщать не обязан.

– Главное, что ты наконец-то избавился от своего бремени, – сказала Морин. – Больше никаких лишних страданий.

– Да. Твоя очередь.

– У меня все в порядке, Эрл.

– Правду скажи, – попросил он.

– Правда в том, что я совершенно счастлива оказаться снаружи, на свежем воздухе.

– Погодь, вот выберемся с этого выгона.