Кунимодо - [2]

И вот о ком теперь рассказ-то.

III

Был там у них парень, повар.

Сбитый такой, крепкий японец; подвижный, общительный и даже веселый, в том смысле, что не унылый, как было бы положено пленнику-то. Волосы на голове торчком, сквозь желтую кожу плотный, дымчатый румянец; глаза черные, узкие, взгляд живой и хи-и-итрый! Часто улыбался, причем улыбка была не пустая, не заискивающая и фальшивая, как у большинства за колючей проволокой - этот улыбался открыто, искренне, как улыбаются люди молодые, здоровые и уверенные в своей силе и удачливости.

Часовые у нас стояли по углам ограды, а на ночь высылались так называемые патрульные посты - часовой должен был все время передвигаться от одного угла к другому и обратно. В зоне одного такого патрульного поста, как раз посередине дальней от ворот ограды, и был тот самый пищеблок, где работал этот японец.

Кунимодо звали его.

Каждый раз идешь от угла к углу, часовых разводишь, он (по-русски нахватался уже!) кричит из-за проволоки:

- Ка-пи-тана, ка-пи-тана! Здрова!

- Здорово, Кунимодо!

Мы, по правде сказать, всерьез к этим японцам и не относились. Как оно, дело это, дуриком началось, так все и шло. Да какие-то они вроде уже и безобидные были, эти японцы, вроде уже и жалко их было, и... Ну они без погон, без ремней шляются без дела по лагерю из угла в угол. Хотя на поверках и в строю вообще дисциплина у них была - будь здоров еще! Офицеров своих они слушались. Бывало, утром смотришь - у них там построение, команды кричат, бегут, строятся. Выходит командир, ему рапортуют, он идет вдоль строя, внимательно всех осматривает. В лица вглядывается. Глядишь, к какому-то солдатику подойдет, у них разговор какой-то происходит: ла-ла! Ла-ла-ла! Вдруг разворачивается - бац! Солдату по морде. Тот стоит не шелохнется.

- Ни хрена себе! - думаем. - Порядочки...

А этот-то, Кунимодо, повар. У него, конечно, было среди них положение привилегированное, потому что, как там ни говори, а в плену не на курорте: питание у них не ах какое было. Перед ним даже и офицеры заискивали, продукты-то в его распоряжении были. Он и жил на кухне, а на поверках даже и не появлялся.

Мы с ним все уже перезнакомились, весь караул. И я не знаю, почему он меня как-то особенно выделил? Может, потому, что разные мы с ним были, совсем разные. Он уж очень черный был, волосы у него прямо как проволока торчали во все стороны; а я отроду белокожий, и волосы в молодости светлые были и вились немного - волнами.

Не знаю.

Бывало, станем мы с двух сторон проволоки, смотрим друг на друга и разговариваем. Хотя какие там разговоры-то? А вот ведь разговаривали... Уж больно и мне-то, прямо скажу, было интересно с ним, иностранец ведь! У меня часы были трофейные, немецкие, он как-то увидел их, снял свои и ко мне:

- Ка-пи-тана, ка-пи-тана! Сисы, сисы!

- Ну и что "сисы"? - спрашиваю, думал, он меняться хочет.

А он их протягивает через забор: вот, мол, тебе часы, а сам на себя показывает, стучит в грудь и пальцами по ладони перебирает: "Я, мол, пойду к мадам..." - говорит и на руках будто качает что-то: "Вуа-а! Вуа-а!.." - ну, что у него где-то там "мадам" и ребенок, домой надо... Я говорю: "Э-э, милый мой!.. Нельзя. Часы-то себе оставь, мадам отвезешь, а это вот нельзя..."

Тут началась пантомима!

Он принялся канючить, но все жестами: "Ка-пи-тана! Ка-пи-тана!" Бормочет и руками показывает: "Ты и я - друзья! Помоги мне! Вот будешь обход делать... - Он изобразил, как я иду с караульными вдоль ограды, - а я..." он постучал себя по груди, лег на землю и пополз под нижний ряд колючей проволоки; подсунул голову и стал - уже с этой, с моей, стороны - озираться: вправо, влево, на меня и потом... Взгляд его устремился куда-то вперед.

Я невольно повернул голову в ту же сторону - там, сразу за дорогой, лежала ровная открытая земля, поросшая жухлым осенним бурьяном; вдали, у горизонта синели силуэты невысоких маньчжурских сопок.

"Что он там увидел?" - успел я подумать.

И обернулся - за оградой смеялась вся японская кухонная команда. Кунимодо уже поднялся с земли и смеялся вместе со своими солагерниками. Но те-то далеко у него за спиной, а этот рядом стоит, и в глазах у него вовсе не смех - вопрос. Напряженный и опаляющий. Я сделал вид, что разделяю это ихнее военнопленное веселье, для вида ругнул его и погрозил: брось, мол, эти свои шуточки!

Обернулось все хохмой и забылось.

Наши с ним "разговоры" повторялись почти ежедневно, как хорошо отрепетированный спектакль, представление. Солдаты - и наши, и японцысобирались вокруг, развлекались. У Кунимодо на кухне меч самурайский был: мы из кучи трофейной вытащили, отломили половину и ему отдали. Инструментов кухонных никаких не было, он им и мясо рубил, и капусту шинковал, и лучину строгал. А как народу побольше вокруг соберется, он схватит это бывшее офицерское холодное оружие за ручку - эфес-то у этого меча длинный, возьмется за него двумя руками и начинает!

Поставит этот обрубок прямо перед головой на протянутых руках, вдруг резко так закричит, сам себе что-то скомандует и этой саблей то вправо махнет, то влево! То ноги носками в разные стороны поставит широко, присядет будто, коленки прямо как стулья сделаются! То вокруг себя начнет вертеться! А саблей-то все машет и все какие-то команды кричит, резко так, коротко... Солдатики наши соберутся вокруг, со смеху за животы хватаются! Да и с ихней стороны, как только начинались наши с ним "собеседования", подходили группами, вокруг него толклись. Гогот, бывало, катится по обе стороны колючей проволоки.