Куликовская битва. Запечатленная память - [36]
Чтобы сбить с толку великого князя, к которому уже могли поступать сведения о продвижении Едигея, в Москву был послан татарский посол с вестью: «Ведый буди, Василие, — се идеть царь на Витовта… Доверившись после некоторых сомнений заверениям посла, великий князь не стал собирать войско. По вызову Едигея в ханскую ставку был отправлен послом вельможа по имени Юрий. Когда от Юрия ждали известий, «некто» прибежавший в Москву сообщил: «… рать уже близ сущу града». Великий князь «не успе ни мало дружины събрати» и поспешил в Кострому. Руководить обороной Москвы остался герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Храбрый, а великий князь Василий Дмитриевич с небольшим отрядом отправился в сторону Костромы собирать воинство[447].
В самом конце ноября 1408 г. под стенами Москвы собрались несметные полчища татар. О количестве войска Едигея можно судить по перечню воевод, включенному чуть ли не в каждую русскую летопись. Помимо Едигея летописи называют четырех «царевичей» и восемь князей[448]. Обычно ордынцы с такими титулами возглавляли самые крупные воинские подразделения — тьмы. Таким образом, войско, нагрянувшее на Москву, насчитывало примерно столько же воинов, сколько было у Батыя — около 120 тысяч человек. Это предположение подтверждается следующим фактом: в погоню за великим князем были посланы «царевич» и два «князя» с отрядом общей численностью в 30 тысяч человек[449].
Несмотря на огромное число воинов, скопившихся у Москвы, татары не смели близко подходить к Кремлю, «пристроя ради граднаго и стреляние с града»[450]. Неизвестно, пытались ли воины Едигея взять город приступом. Неоднократно летописи говорят о преимуществе русского оружия. Повествуя о стоянии на Угре Василия и его «союзника» Едигея, летописец с сожалением говорит о том, что «видять татарове наряд [в данном случае, артиллерию] Русский»[451]. Видимо, отсутствие необходимого вооружения заставило Едигея обратиться за помощью к тверскому князю Ивану Михайловичу, «веля ему быти со всею силою и с пушками и с тюфякы»[452]. Некоторые летописи к этому перечню оружия добавляют еще пищали и самострелы[453]. Вероятно, «градный пристрой» русских в это время уже активно использовал и огнестрельное оружие.
Не желая нарушить мирный договор с великим князем и гневить Едигея, тверской князь пошел на хитрость. Он вышел Твери «без рати, не во мнозе оружие» и продолжил свой путь до города Клин, затем, выждав удобный момент, повернул обратно. В отместку за обман тверского князя Клин был разграблен и сожжен татарами[454]. Были разорены и многие другие города, среди которых Коломна, Можайск, Звенигород, Переяславль, Ростов, Владимир, Нижний Новгород, Городец, Курмыш[455]. Три недели стоял под Москвой Едигей, пока от хана не пришла весть о смуте в Орде, в результате которой едва не был пленен сам «хан Булат». «Егда вся Орда истощися и вси татарове на Русь изыдоша воевати, и мало их около царя остася…» — поясняется в летописи[456]. Но не только боязнь «царства лишиться» побудила Едигея к спешному возвращению. Никоновская летопись добавляет еще одну вескую причину ухода татарских войск из-под Москвы: «Князь велики Василей, собрався, нас победят, что сътворим тогда?»[457] — вопрошает летописец устами Едигея. Не исключено, что действительно собранное Василием войско реально угрожало ордынской рати.
Едигей снял осаду с Москвы 20 декабря, как раз накануне празднования дня памяти митрополита Петра[458], считавшегося покровителем Москвы. Это совпадение позволило летописцу записать на «счет» Петра еще одно чудо. Вместе с тем современники делали правильный анализ происходящих событий. Исключительно интересна в этом отношении повесть о нашествии Едигея из летописного свода 1408 г., дошедшая до нас в составе Симеоновской летописи. Чуть ли не внутренним делом в ней признается конфликт Литвы и Северо-Восточной Руси, в который по вине Василия Дмитриевича оказалась втянутой и Орда. Используя примеры из «Повести временных лет», летописец вопрошает: «Добра ли се будет дума юных наших бояр, иже приведоша Половець на помощь? Не сих ради преже Киеву и Чернигову беды прилучишася, иже имеюще брань межи собою, подимающи Половци на помощь, наважаху брат на брата». В наведении «поганых» на «брата» видит современник главный «грех», за который «смирил нас Господь перед врагом…»[459]. В летописи подчеркивается, что не ради кровопролития обратились русские к Едигею: «Русь не желателни суть на кровопролитье, но суть миролюбци, ожидающе правды»[460]. Между тем, по мнению составителя Свода 1408 г., «миролюбие русских» не должно распространяться на татар, которые «злохитрено мируют с нами». Осуждение неоправданного союза с татарами, которым коварно воспользовался Едигей, наводит на мысль, что на Руси бытовало и рационалистическое объяснение причин ордынского нашествия. Не в литовском князе, а в ордынском хане видит летописец начала XV в. главного врага Руси. Горячий призыв к решительным действиям против Орды слышится в страстном монологе патриота.
