Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика - [14]

Все служит в повести этой тенденции.

Она начинается со строки, отбитой от всего остального текста. Фактически — это эпиграф, авторское credo. Строка эта гласит: „…И не понять: друзья они или враги…“. Речь, сами понимаете, о бедняке и кулаке. Причем эта размышляющая форма только для Главлита. Автор-то твердо уверен и убеждает нас всеми способами, что если и не друзья, то во всяком случае должны быть друзьями, должны слиться в классовой гармонии.

Авторское „объективное“ отношение проявляется во всем, начиная… с фамилий кулака и бедняка. Кулак — Ногов (нога-устойчивость, почвенность). Бедняк — Колченогов (хромота— дефективность от рождения, от бога).

И вот, от фамилий начиная, идет авторская зарядка двух аккумуляторов: бедняка — электричеством всех отрицательных качеств, физических и моральных; кулака — положительных.

Наружность: „Ногов и Колченогов — приятели. Но по наружному обличию ничего в них нет общего. Ногов большой и грузный, Колченогов маленький. Ногов краснобородый, лысый, Колченогов густо черный, безбородый, лишь длинные запорожские усы. У большого Ногова лицо добродушно-открытое, у маленького Колченогова, когда он поглощен работой или пьян, лицо разбойничье“.

Физическая сила. Ногов — сын земли, эдакий советский Микула Селянинович, богатырь. В нем соки земли так и переливаются по жилам. Когда кабатчик отказывает ему в водке, он вынуждает его изменить решение, вкатывая в кабак камень. Что камень— глыбу, скалу. Полюбуйтесь на эту кондовую россеянскую силу. „Дверь вскоре хрюкнула, заругалась, заскрипела: это захмелевший Ксенофонт вворотил в кабак камнище“… „Великан перевертывал тридцатипятипудовый дикий камень, кряхтя, катил его в жилую половину кабатчика. Пол трещал, подскакивали стаканы на столах“. Или после заключения сделки с Колченоговым. Раззудись плечо, размахнись рука… „С горы, где волисполком, видно было, как он смаху выломал ворота в поле, ворота рухнули, ляпнулись плашмя в серую пыль“.

Колченогов же— тюря, мозгляк, физически хилый, слабый, беспомощный. Уж чего более — ведь это же для Шишкова верх позора и падения! — над ним жена его (понимаете вы по настоящему, по-россейски, что такое баба?), командует (у Ногова конечно жена подана в полном порядке, смиренномудрии и повиновении), одним словом Колченогов мозгляк, навоз. Во избежание голословности вот сценка:

„Ненила яростно плюнула ему в лицо. Дикольче, нагнув голову и сжав кулаки, кинулся ка бабу. Ненила сгребла его в охапку, пыхтя и распространяя керосиновый дух, поволокла его к двери и выбросила с крылечка прямо в навоз, в хлев“.

Что же говорить уж о моральных качествах! Шишков трогательно опровергает большевистскую сказку о хищнической антиморальной сущности кулачья. Наоборот» кулак Ногов внимателен и великодушен прекрасным старозаветным русским великодушием. Уж чего более — вселяющийся на кулацкий хутор Дикольче застает в печи приготовленную для него кашу.

Бедняк же Дикольче, — рвач, бездушный, бессовестный человек. Когда ему предлагают после состоявшегося обмена отдать друг другу одежду, так как одному она велика непомерно, другому мала— Дикольче отказывает в этом, ссылаясь на букву акта. Тут уж жена его не выдерживает и орет на него: «Совесть-то у тебя где? В бумаге или в сердце? Эх ты… Жаднюга…».

Автор настолько увлечен «объективностью» описания, что на одной из страниц, брезгливо отстраняясь от Колченогова, ищет морального успокоения на широкой кулацкой груди. Он лирически проникновенно обращается к читателю: «Лучше поведем сказ о Ксенофонте (Ногов — О.Б.), заглянем в его душу: душа его просторна и открыта».

Характеристики Носова и Колченогова насквозь символичны, насквозь обобщены. Это— собирательные типы кулака и бедняка (конечно Шишков к ним этой терминологии не применяет). Сделано это совершенно откровенно, но конечно на грани «дозволенного» в художественном произведении, которое по сути-то дела является пасквильным социально-экономическим трактатом.

После всех этих очень слабо завуалированных характеристик Шишков докатывается наконец и до ставшего уже тривиальным кулацкого утверждения, что бедняки— лодыри, а мы, мол — работники, хозяева. И чего только хотят большевики? Кричат — даешь хороших работников, внимательных к хозяйству людей, а сами разводят лодырей, а нас-то, настоящих, изводят. Посмотрите на умилительное сличение работы Ногова и Колченогова, и вы сразу убедитесь в том, что кулаком зря называют просто работягу.

«Ксенофонт с Варварой выходили в поле до свету, размягшую под росой траву косили в прохладе, он успел до ненастья наготовить сена и, складывая в сеновал, обрызгивал крепким раствором соли — сласть скоту. Дикольчей же пробуждался поздно, с прохладцем пил чаек, неумелым молотком отбивал косу и становился на работу последним, в самый солнцепек, когда Ксенофонт с Варварой, да и другие крестьяне, успев пообедать, отдыхали».

Как видите, Клычков от Шишкова отличен только высоким стилем. Святые кулаки первого трогательно объединяются с высоко-моральными кулаками последнего.

Их крепко связывает, объединяет общий вывод — утверждение деревенской бесклассовости как базы для кулаческого раздолья, утверждение «душевной» кровности людей, а не классового их разделения. Эта классическая реакционная тенденция, во все времена являвшаяся базой всяческого угнетения, подана у Шишкова со слезой, с надрывом. Кулак Ногов переживает некоторое «смятение чувств». Он, изволите ли видеть, ищет правды людских взаимоотношений, а видит вокруг неправду. Кулак-искатель, как полагается в таких случаях, правду эту находит в откровениях агронома.