Кукушкины слезы - [3]

Был подпаском. Коровы, спасаясь от настырных слепней, забредали в пруд, стояли, отгоняя хвостами насекомых. Старый пастух под кустом ивы чутко спал, иногда посматривал на солнце, на стадо, лежащее на вытоптанном берегу.

Он ловил карасей. Разводил костерок, жарил две-три рыбки, чтобы заглушить голод. Вечером добывал из пруда леску из конского волоса с насаженными карасями и спешил домой. Есть хотел постоянно. Искал старый щавель, копал пучки и саранки. Дед Гавря рассказал, как раскулачивали деда, отбирая лошадей, выгребая семенную пшеницу.

– Твой дед не хотел идти в колхоз. Такой настырный был. Кремень. Не богач, но за ножиком не ходил к соседям, чтобы сало порезать. Всё у вас было своё. Он не хотел отдавать нажитое добро в общественную кучу. Будто знал, что лошадей опоят нерадивые конюхи, что коровы запаршивят и не станут нормально доиться. Увозили твоего деда и семью старшего сына Андрея зимой. Твою маму взял к себе отцов брат Егор. Он был бригадиром, а в гражданскую воевал командиром роты в Змеиногорском полку крестьянской армии Ефима Мамонтова. Через год и Егора с семьёй, как врага народа, отправили в Нарым. На партийном собрании в уезде покритиковал начальство за перегибы руководства и приписки. Так стал врагом советской власти. Это было просто, и никто не вступился, не учли и его заслуг. Вот какие дела творились. Потом разобрались. Дядя Андрей умер от надсады. Дом строил. Дядька Егор был реабилитирован, но по дороге домой его арестовали за драку и припаяли политическую статью. Он избил милиционера, который пытался отнять мешок с просом у пожилой женщины. Заступился. Вот и получил путёвку в Сиблаг – строить железную дорогу. Из ссылки вернулся только дед – Антип Владимирович Панькин и твоя мама Люба. В гражданскую у твоего деда убили сына белые. Молодой был, а поэтому глуповат. Младший дедов сын Костя служил в штабе Мамонтова по секретной части. После войны стал художником. Уехал в Москву, говорят. Попроси учительницу написать письмо московским художникам, чтобы сказали адрес твоего дядьки. Ты вон как рисуешь баско. Может, и выучился на чертёжника-землемера. Они страсть, как много получают. Мог и в школе учителем. …Что за корова такая! – воскликнул старик, привставая на локте. – Куда попёрлась? Сейчас всё стадо за ней потянется. – Петя вскочил, подхватив с земли длинный ремённый кнут. Резво побежал наперерез проказливой корове.

Тени удлинялись, переговоры перепелов становились отчётливей. Белым обмылком выскользнула луна. Пахло чабрецом, полынью и молоком. В поднятой пыли сновали мушки. У фермы, крытой камышовыми плитами, застрелял тракторный пускач. Это дядька Лазарь Глухов заводит старенький тракторишко ДТ. Вот если бы научиться управлять техникой, тогда смог заработать много трудодней, увезти маму на грязевой санаторий, – думает Петя, глядя, как забредают коровы в свои дворы, как мальчишки и девчонки подгоняют их хворостинами. Кончился ещё один душный июльский день. Он упадёт через несколько минут на доски кровати, не услышит, как мама мажет ему обгорелое лицо и сбитые ноги суслиным салом. Во дворе на таганке девчонки будут помогать матери варить уху. Пошатываясь на кривых ножонках, станут тащить из соседского плетня сухие веточки и толкать в огонь под чугунок. А он будет спать, видя во сне рябь пруда и белый поплавок из гусиного пера, уплывающий в тёмную глубину.

Панькин подошёл к раскоряченным старым вётлам. Плотина разрушена, и пруд давно ушел. Небольшая лужица, поросшая ряской, забита разной, отжившей свой век, хозяйской ветхостью, которая обычно тянет свой срок на свалках и помойках. От пруда несло тиной и сероводородом. Пруд когда-то пах мокрым деревом и рыбой, а теперь от его трупа несло обыкновенной падалью, пропастиной.

Вновь вспомнился тот день, когда Гавря поведал ему историю появления на свет. Не верил старику, хотел ударить по белой плешивой голове обломком кирпича. Старик говорил тихо, печально и, надсадно кашляя, хрипящими лёгкими. Его простоквашные бельмастые глаза с красными веками сочились мутной влагой.

Вернувшись из ссылки, дед Панькин определил в дом престарелых пожилую жену, а сам стал бродить по селам с восьмилетней внучкой Любой. Попытался старик вымолить справедливость у новой власти. Доказывал, что по ошибке его сынов признали кулаками и отняли нажитое. Улещал на коленях председателя сельсовета возвратить ему старый амбар, который бы переставил под жильё.

– Советская власть не ошибается, – скалил белые волчьи зубы сын первого богатея Георгиевки – Иван Петрович Тарусов. – Стало известно, как воевал с партизанами твой братец. А ты – белая сволочь. Служил у брата разведчиком. Андрей твой передавал сведения дяде генералу. Архивы всё сказали. А при штабе Мамонтова в агитотделе был кто? Костя – твой младшенький. Тоже шпионил в пользу белых. Только белые получат диспозицию полков, а Ефим Мефодьевич быстро все планы нарушит. Белые изготовятся к атаке на слабый полк, а их встречают пулеметами. Где Костя? Скрывается ваш художник. Найдут и арестуют. Нет тебе, старик, места. А про амбары свои забудь. Мой тятя мельницу враз сдал в коммуну, а ты упрямился. Егор первым вступил в колхоз. Хитрый, собака, дальновидный, а ты тупо лез под колёса красного паровоза. Вот он тебя переехал.