Кукушкины слезы - [2]

Затерянный в степи посёлок жил своей тягучей жизнью, которая отставала от событий в районе, в стране. Длинный широкий лог, окружённый берёзами, перепрудили ещё в пору коллективизации. Запустили мальков. Каждое утро Петя забрасывал удочку с крючком из согнутой иголки, сидел в тени старый ивы, сторожа корчаги, сплетённые из прутьев. Летом перед воротами выкладывали коровий навоз, поливали водой, месили долго и старательно. Формовали станками кирпичи, выкладывали на полянах для просушки. Это было топливо.

Петя, идя с рыбалки, прихватывал пару подсохших кирпичей, забрасывал в заросли конопли, окруживших старый покосившийся сарай. Поймали. Большинство женщин закрывали глаза, видя, как паренёк подбирает сломанные или целые кизяки. Дородная жена агронома, больно крутила ухо и хлестала прутом по спине, приговаривая:

– Не тобой положено, не тобой и возьмётся. – Он молчал. Не просил ни прощения, ни пощады. С кизяками его приконвоировала агрономша к школе.

Учительница ничего не сказала. Поняла, что произошло. Пообещала воздействовать на мальчика. Матрёна Павловна завела в свою комнатку, пристроенную к зданию школы и, наложив полную миску гречневой каши, ушла. Есть Петя не стал. Подумал, что это будет предательством, если поест ароматной каши, а сёстрам придётся довольствоваться пареной тыквой. Сорвал со стены портрет вождя, одарившего детвору счастливым детством, высыпал из тарелки кашу, аккуратно завернул плакат. Огородами промчался к своей саманушке. Перелезая плетёную ограду соседей, задел пакетом за сучок, каша рассыпалась. Заплакал. От боли, от унижения и от того, что не смог донести девчонкам вкусную кашу. Матрёна вылила в миску две ложки растительного масла. Конечно, ей сделает что-нибудь хорошее. Знает, что это будет. Наловит рыбы из дальнего пруда. Петя собирал с травы кашу. Стряхивал соринки, песчинки.

Скоро пойдёт в колках земляника, слизун и щавель. Мать давно варит щи из крапивы и лебеды. Картошку, что накопал с другом Колькой Пичугиным, засыпал в погреб, украли зимой. Унесли всё. Не оставили ни морковки, ни свёклы. Колхоз им помог – вырешили два пуда ржаной муки на затируху, но привезли почему-то мало. …И десяти килограммов не оказалось. Петя принёс от соседей безмен. Тётка Лидка возмущалась, говоря, что это завхоз прикарманил, что нужно пойти к председателю с этим кисетом. У матери болели ноги. Она простудила их ещё в ссылке, когда оказалась в Томской области. Ходила с двоюродными сёстрами по клюкву и провалилась на озере под лёд. Ноги лечила тётя – Екатерина Егоровна; и травами, и мурашиным спиртом, но ревматизм не отпускал. Работать женщина не могла. Пенсию ей не дали, сказав, что вполне здоровый организм, а что ноги не ходят, так это оттого, что кара Божья кулакам назначена ещё до коллективизации.

История с кизяками получила продолжение. Утром Петя пришел в школу, его начал задирать мальчишка из четвёртого класса. Он бы победил, но сзади подкрался сынок бригадира и присел. Петя оступился, упал. На него набросились сразу трое. Учительнице кто-то сказал о драке. Матрёна Павловна выбежала на крыльцо и пронзительно закричала. Драка распалась. Поднимаясь по ступеням крыльца, Петя вдруг сказал:

– Запомните. Всех постреляю из отцова нагана.

– У тебя и отца никогда не было. Ты – сураз. Нагуленый. – сказала дочка бригадира Иванищева – белокурая отличница Тая.

– Мой отец – танкист, – сказал мальчик, вытирая кровь. – А твой – в тылу ряху наедал, от фронта дезертировал.

– Ты, если хочешь знать, мой папа выполнял партийное задание.

– Знаем это задание, – усмехнулся Терёха Завидин, начавший драку, – Правда, Сураз? Он девок по баням шушкал. А кто не пойдёт, так дров не выпишет и работой замордует. Ты мне дашь стрельнуть с нагана?

– Я тебе не сураз, – сказал Петя и ударил обидчика кулаком в лицо.

– Самый настоящий сураз, – заплакал Завидин. – Всё папе расскажу.

– Дай ему, Петька, за Сураза. – загомонили мальчишки.

Он не прощал обиды. Бросался коршуном. Его били часто, но мальчик не сдавался. Через два дня, через три подкарауливал наглеца и давал трёпку. Родители стали жаловаться на Панькина директору школы, звонили в роно. Перечислялись порванные рубахи, разбитые носы.

Его исключили из школы. До конца учебного года оставалось три недели.

Панькин пришел в своё детство. Оно жило в нём слабым росточком. Пряталось в памяти на самом дне. Зачем сюда пришел? С какой целью? …Он им больше не слуга. Хватит.

Пруд покрылся ряской. На местах, где стояли саманные избы, кучи глины и мусора. Буйствовала конопля, на огородах распоряжался клён. Запустение и тлен. Следы гусениц машины, которая легко ползала по саманным развалинам, по оставленным фундаментам. Пётр срывал листья и цветы люцерны, растирал в пальцах и нюхал. Искал тот запах, что был когда-то здесь. Но где он? Кусты мальвы, словно в насмешку играли разноцветьем лепестков. Пётр сорвал бордовый цветок шток – розы. Нет и это не то. Что так пахло в то время? Вот тут был конный двор. А здесь стояла школа.

Учиться хотел. Легко давалась математика. От обид убегал в степь, и читал. Здесь стоял саманный домик, где жили. Вот и остатки того листа, на котором жарил семечки. Лист живёт своей ржавой жизнью, а матери нет. Любил ли её? Заботился. Старался облегчить жизнь. Помогал, как мог. Плохим рос помощником. Вернуть бы то время. Всё могло быть иначе. Он сделал тележку на шарикоподшипниках, катал по улице сестёр. Где же они? Как сложилась жизнь у Таи и Феоны? Где ихние суразы? Разметала жизнь по чужим углам. Откуда тут битые кирпичи? Из темной глубины далёкого неба, с солнцем – пробитой кровавой раной, тянутся к бывшему поселку кружева жаворонков. Слушает их Панькин, как в детстве, лёжа на песчаном курганчике.